– Как всё сложно… – кашляла от удушливого дыма Алёна.

Взмах её красивой руки – и едкие клубы чада расползлись по сторонам. Лужи крови просочились в почву, из недр которой тут же выскочили, точно россыпь васильковых капель, крохотные цветы, покрыв за одно и танки, и тела убитых.

– Так приятнее идти. Вот такая у меня взрослая борьба со страхами, – улыбнулась Алёна, стараясь больше смотреть на новорождённые цветы, чем по угрюмым сторонам.

– Вижу. Ты на верном пути. Ты смотрела много военных фильмов? У тебя довольно подробно прорисованы детали. Очень натуральные, объёмные образы, – волк окинул взором поле брани от сих до сих.

– Ну да, папа их очень любил. Ну, и мы с братом смотрели с ним за компанию. Но я не люблю оружие. Боюсь крови, когда её много. Война – это ужас… Это грязь и смерть. И нет в ней никакой романтики, как иногда показывают в кино.

– Война – это странное соревнование мужчин. Кто остался жив, тот и победил. Беда войны в том, что с неё нельзя вернуться домой. Она с тобой навсегда, потому что в войнах побеждают страны, а человек на войне всегда проигрывает.

– Даже с войны с самим собой не вернуться? – трунила волка Алёна, вернув ему его крылатую фразу без крыльев разве что.

– Даже с неё. Ладно. Мы увидели достаточно. Надеюсь, ты всё запомнила. Теперь стирай всё это и переноси нас к твоему дому, внутри которого мы, собственно, и спим сейчас.

– Так, – Алёна закрыла глаза, и поле брани, скрутившись гигантским, абсолютно безвредным для двух путешественников по грёзам вихрем, мгновенно исчезло, вернув сну его первозданно здоровый вид.

Дом выпал с небес и с пыльным грохотом рухнул на землю. Почва вмиг иссохла под ним, глубокие борозды трещин перепахали округу, ветвисто расходясь до самого горизонта: на полях и лугах воцарилась безжизненная пустошь. Молочные облака скисли, кисельные берега обмелели, птицы и бумажные самолётики, превратившись в камни, осыпались вниз. Дом вверг весь сон в мерзкую оторопь, поглотил его, вмиг подчинил своей воле.

Алёна с трудом отворила неуступчивую дверь и шагнула в дом. Внутри пастельные тона сменились увядшей, скупой серостью, наполненной церковной затхлостью. Бродяжничал неприятный запах гнили. Сорванный голос тишины вопил во всю глубину ватной акустики стен, точно тупым напильником остроту звуков сточив. Любимые вещи снова сделались лишь безымянными, бездыханными предметами, беспомощными, призрачными фантомами потерянной жизни застыв перед глазами. Изредка пульсирующие, заплесневело почерневшие трещины капиллярно плутали по стенам и потолку. Они – высохшие вскрытые вены дома, из которых сыпалось песком время и обезумевшее прошлое. Дом изредка тяжело вздыхал, пыль вдыхая, содрогая угрюмые стены. Дом. То, что от него осталось. Разваливающийся ящик с ветошью, с рваными лохмотьями, оставшимися от светлицы некогда искренних, бескорыстных, настоящих чувств, отношений, эмоций, ощущений, воспоминаний.

Обволакивающая, хладнокровная отрешённость дома, его осязаемая оторванность от существующей реальности, наколдовала для хрупких плеч Алёны драную вязаную кофту на два размера больше, до последней капли краски выцветшую, на голые босые ноги её нацепив бесформенные потёртые неуклюжие джинсы. Сама Алёна сделалась лунно бледной, как клюка сутулой, а едкие тени стервозной депрессии под её убиваемыми грустью глазами глубоко въелись под кожу, царапающе впитались в поры, насухо втёрлись в слизистые. Внутри неё вновь возникли протискивающиеся сквозь защитные бастионы проработки личности старые, хромые и косые сомнения в себе, уродцы, которые тычут в тебя пальцем, кряхтя и посмеиваясь, и ты им веришь, потому что они родные.