Она часто видела его во сне, и он всегда был лучше, чем наяву: всегда любил ее, был ласков и нежен. И весь следующий день она чего-то ждала, и ей было невыносимо грустно и тоскливо. Иногда ей случалось несколько дней не думать о нем, и тогда она понимала, что он начинает ее забывать, спохватывалась, и он возвращался в ее мысли. И, когда ей вдруг кто-то очень нравился, он появлялся и напоминал о себе, и Таня радовалась, что он бережет ее от пустых переживаний.

Теперь она лежала и с удивлением обнаруживала, что совсем забыла о нем и что может сейчас перестать о нем думать, как о любом постороннем предмете, случайно пришедшем на ум; что воспоминание о нем ничего в ней не волнует и не тревожит, что он ей не интересен – высокомерный и самовлюбленный, каким он всегда был на самом деле, и каким она его вдруг увидела, как-то спокойно и согласно принимая эту правду; и что, даже случись невозможное, чего она порой так страстно желала, – появись он на пороге ее комнаты, – она не захочет пойти с ним и ей не о чем будет с ним говорить. И она лежала, удивлялась и думала, как неожиданно все проходит, и уже сомневалась, не была ли эта ее, со временем ставшая химерой любовь с самого начала вымышленным ею призраком, и зачем тогда она так долго нуждалась в нем и его не отпускала. Минуту спустя она поняла, что избавление наступило, что она свободна, и с наслаждением заснула.

С утра Михал Михалыч Улитин бегал по чужим квартирам. Была холодная ноябрьская погода, тупо ударял об асфальт дождь, и из подворотен вылетал острый режущий ветер. Михал Михалычу нужно было еще заглянуть в конец квартала и проверить самый последний дом: на руках у него находилось два списка, полученных из партийной конторы, которые непременно нужно было сдать в воскресенье и уже в понедельник вместе в другими такими же списками отправить в комиссию.

Дома его ждала неприятность. Вернувшись почти уже к шести часам, пообедав, Михал Михалыч принялся за газеты. Прочитав доклад с последнего съезда, он еще раз просмотрел избирательные листы и обнаружил досадное упущение со своей стороны: у последней фамилии отсутствовала строка дата выдачи документа.

Соломатина Петра Васильевича, своего соседа по квартирной площадке, Улитин навестил, уже возвратившись домой, случайно застав его собирающимся на дачу. Теперь, наверно, Петр Васильевич мирно покачивался в старом вагоне электрички по дороге в Артемовку. Ехать за ним в поселок не было, конечно, никакой возможности: поезда заканчивали ходить в семь вечера, жена лежала больная и кашляла в соседней комнате, а главное, – воскресенье наступало уже завтра, и вернуться из Артемовки вовремя было нельзя.

Михал Михалыч задумался. Обидно было еще и то, что из-за последней промашки сводилась на нет вся его многочасовая кропотливая работа: хождение по нечистым подъездам, терпеливое ожидание под дверьми квартир и уговаривание жильцов поставить подпись на белой странице. Обидной и смешной казалась не только собственная нерасторопность, но и маленькая возможность того, что паспорт Соломатина не едет вместе с ним ни в какую Артемовку, а преспокойно себе лежит в секретере или хозяйском комоде.

Михал Михалыча кликнула жена и попросила принести теплого чая. Он прервал размышления, в сердцах выругался сам на себя и отправился ставить чайник.

Придя в комнату с полной чашкой, Улитин присел на стул возле постели жены и принялся рассказывать о сегодняшнем злоключении.

– Брось ты все это, Миша, – заговорила жена, морщась на кипяток. – Не пойму тебя никак. Люди как люди, занимаются своими делами, а тебя за мальчика держат, по такому холоду посылают старого человека.