Сегодняшний Хорнблауэр мог почти спокойно думать о том, что его обсуждают. На его счету есть безусловные достижения, победы, за которые он справедливо увенчан лаврами. Угрюмость, раздражительность, морская болезнь – простительные слабости великого человека, не повод для ехидной насмешки. Для этих людей он окружен ореолом славы. Они не знают о его сомнениях и колебаниях, даже о настоящих ошибках: не знают, что, отзови он бомбовые кечи на пять минут раньше – как следовало поступить, – юный Маунд был бы сейчас жив и успешно продвигался по службе. В парламенте действия Хорнблауэра назвали «лучшим за последние годы образцом использования флота против сухопутных войск»; Хорнблауэр знал свои упущения, но, очевидно, другие предпочли их не заметить. Он может смело глядеть в глаза собратьям-офицерам и не только им, но и всем, кому равен по положению. Он женат на красавице-аристократке, которой можно гордиться, а не думать мрачно, что над ней смеются за глаза, как было с бедной Марией, спящей теперь под одиноким могильным камнем в Саутси.

Фримен поднялся по трапу, на ходу застегивая дождевик. Он коснулся шляпы, приветствуя коммодора, Хорнблауэр ответил тем же.

– Барометр растет, сэр! – крикнул Фримен, складывая руки рупором. – Шторм скоро уляжется.

Хорнблауэр кивнул, хотя в этот самый миг налетевший шквал хлестнул его дождевиком по ногам – сама порывистость ветра говорила, что шторм скоро пойдет на убыль. Серое небо быстро темнело: возможно, после заката ветер начнет слабеть.

– Обойдете вместе со мной корабль? – крикнул Хорнблауэр; на сей раз был черед Фримена ответить кивком.

Они прошли на бак, с трудом удерживая равновесие на мокрой кренящейся палубе. Хорнблауэр пристально смотрел по сторонам. Две длинные пушки на баке – шестифунтовки, остальные – двадцатифунтовые карронады. Орудийные брюки и тали в полной исправности. Наверху такелаж, стоячий и бегучий, все надежно закреплено. Впрочем, лучшее доказательство образцового порядка на корабле – что за сутки шторма ничто не оторвалось. Фримен – хороший капитан, Хорнблауэр знал это и прежде. Однако для нынешней задачи важны не пушки и даже не способность брига противостоять непогоде. Главное – двуногие орудия; осматривая корабль, Хорнблауэр исподволь разглядывал матросов, как они выглядят, как держатся. Не угрюмые, слава богу. По виду спокойные и бодрые, от работы не отлынивают. Хорнблауэр спустился по баковому трапу в невыносимую вонь твиндека. Некоторые матросы спали, как умеет спать их брат английский моряк, – громко храпели прямо на голых досках, несмотря на адский грохот наверху. Другие, сидя кружком, резались в карты. При появлении Хорнблауэра они принялись дергать друг друга за рукав, показывать пальцами и перемигиваться. Хорнблауэр, трезво оценивая общую атмосферу, чувствовал в ней скорее энтузиазм, чем обреченность или недовольство.

Удивительно, но факт: эти люди рады служить под его началом – под началом человека, каким они его воображают, не того Хорнблауэра из плоти и крови, что был сейчас в его штанах и бушлате. Они ждут славы, успеха, подвигов. Бедные глупцы! Они не задумываются, что под его командованием гибнут люди. От голода (Хорнблауэр не помнил, когда последний раз ел) и морской болезни в голове наступила странная ясность, и он отчетливо осознавал сразу несколько противоречивых чувств: радость от того, что за ним так охотно идут, и жалость к безмозглым жертвам, трепет предвкушения и неуверенность, что ему и на сей раз удастся вырвать успех из когтей случая, удовольствие от того, что он снова в море и командует кораблем, и горькое сожаление о только что оставленной жизни, о любви Барбары и доверчивом обожании Ричарда. Хорнблауэр мысленно обозвал себя сентиментальным глупцом и тут заметил, что один матрос отдает ему честь, кивая и ухмыляясь во весь рот.