И вот это невозможное оказывается вдруг реальностью. Оно воплощается внутри нас как апофатическая точка несовпадения ни с чем. Это невозможное – не гипотеза, не то, о чём мы говорим абстрактно. А мы вдруг обнаруживаем, что сама наша гносеологическая способность к пониманию, сама наша субъектность коренится в невозможном, она коренится в том, чего нет. Субъект – это то, чего нет. А объект – то, что есть. Рядом с объектом субъект – это невозможное, но при этом введённое, как некое яйцо, через яйцекладку длинного страшного комара, который уколол и ввёл в сущее вот это «яйцо» невозможного. И возникает феномен человеческого существа, субъекта, который, в случае его прихода к абсолютной рефлексии, обнаруживает себя в качестве радикала.

Тут получается, что мы имеем дело с тремя вариантами.

Человеческое существо может осознать наличие в себе субъекта как бремя: «Я осознаю, что я есмь здесь и теперь, Иван Иваныч, вот здесь, в этой комнате, среди вас, и меня больше не будет, – и я понимаю, что, наверное, это иллюзия, наверное, это ошибка – понимать себя как отдельного от всего, наверное, я просто мошка в хороводе мошек, наверное, я должен слиться с целым, наверное, я должен сказать себе “тат твам аси”, “ты есть то” и отождествиться с бесконечностью, в которой я – маленькая пылинка – становлюсь равным и тождественным Абсолюту и исчезаю в нём». Это путь традиционалиста. Это путь метафизика, который стремится к великой идентификации с фундаментальной бесконечностью, к «мошке», к освобождению, к снятию иллюзии о собственном отдельном Я.

Есть путь либерала, о котором мы уже говорили. Это человек, который просто понимает, что «сидим, и сидим хорошо, пьём кофе, едим вкусно, кто будет мешать, мы его уничтожим, ну умрём и умрём, – об этом лучше не думать». Это путь либерала.

Есть путь абсолютной рефлексии – путь радикала, который понимает, что «вот это моё нетождество – это единственная ценность, это единственная зацепка к Истине, которая совпадает с тем, чего нет, но внутри неё есть нагруженность этой взрывной волей к долженствованию».

Ну и есть просто люди, которые не либералы, не радикалы, не традиционалисты, а просто «молчаливое большинство», – они просто «вброшены» в жизнь, которую не понимают.

Поэтому есть четыре угла: традиционалисты («роялы», клерикалы), которые знают, что существует сакральный путь отождествления относительного и конечного с бесконечным и абсолютным; есть либералы, которые в последние 300 лет вылезли и заняли все места, образовали фасад, – наглые ребята-гедонисты; есть радикалы, которые против этого; и есть «молчаливое большинство» – массы, за которые ведут борьбу все остальные три клуба.

Теперь получается, что до сих пор у радикалов нет собственной идеологии. Радикалы есть, а дискурса у них нет. Недавно ещё это был марксизм. Несовершенный. Но и Че Гевара, и «красные бригады», и «группа Баадера-Майнхоф» вынуждены были говорить на языке левых. То есть приставать к судьям, полицмейстерам, к банкирам не потому, что они представляют собой систему, воплощают собой метафизическое зло, а потому что они – буржуазия, плохо обращаются с рабочими, социальные дотации и пенсии недостаточно хорошо выплачиваются, – в общем, нести всякую чушь. Но при этом чувствуют-то они себя радикальными и отстреливают по-настоящему всяких полицейских, судей, магистратов. А говорят в оправдание всего этого всякую ерунду. И если дальше пойти: читаешь «народников», эсеров – полная чушь. Но при этом люди-то – радикальные.

Получается, что нет идеологии. И вот в последнее время возникает и формируется запрос на