– О, смотри, – Колька сказал.

Вдали от обочины человек лежит прочерком на чайной палитре крепкой осени.

– Олег небось. Эй, Олег! – зову.

Не отвечает.

– Олег! – басом ударив в окрестность, Колька позвал.

– Пойдем глянем.

Идем, и кругом в искренней нищете распахнут стылый простор. Все дремлет, сморенное скукой простуды, только далекий перелесок пробит ветром, что хлещет листвой среди тощих деревьев, а здесь ничего, тихо и холодно.

Мы подошли и в очередной раз встали над Олегом. Не ходит он, а только лежит по земле, так и видят его – то лицом в колее, то ногами из кустов, то убитым на горе белого щебня, то вот таким, как сейчас. Лежит на боку, край капюшона окоченело сжимает, оставаясь где-то внутри своей усыпальницы.

– Олег, – Колька ногой бережно его беспокоит, – иди домой.

– Далеко ушел, – говорю, – как бы не сдох.

– Да че с ним станется, – и на спину его раскрыл.

Вот наш Олег, острие кадыка торчит из шеи, голова запрокинута в ореол капюшона, ну а лицо, добела смиренное интоксикацией и переохлаждением, схвачено рыжей щетиной, как пожаром.

– Тащить надо, замерзнет, – Колька предложил.

– Тяни, – и за ногу беру.

– Хотя, может перекурим наперед?

– Ладно, – и ногу отпустил, – огня дай.

Курим, поглядываем по сторонам, да поплевываем в тишину.

– Бфф, – с земли вдруг здоровается Олег, но все еще опрокинут и неподвижен.

– О, кто пожаловал, – Колька приветствует.

– Бффф, – он шумно выдыхает.

– Что такое?

И рука, точно ожив отдельно от него, стащилась к мертвому лицу, наискось два пальца приложила к губам.

– Понятно.

– Д-дай.

– Почуял, видать, – говорю.

– Ээ, – требует уже, и двуперстием постукивает по губам.

– Да на, на, – Колька напоследок затянулся и продел ему в пальцы окурок.

Веки протянулись влагой взгляда, в Олега пролился серый свет дня. Небо открылось зеркалом мутным, затертым, без отражения. Мы это небо для него подпираем двумя тенями, в сигаретном дыму дыхания то исчезаем, то возвращаемся, что-то говорим, существуем, вот окурок отняли, за ноги прихватили и тянем, протирая Олегом земляную полосу в павшей листве и прочесывая тугой ворс травяного сухостоя. Посреди осени за нами остается долгий след.

– Бэээф, – Олег наслаждается поездкой и смирно тянется по празднику своего одиночества.

– Че? – спрашиваю.

– Бф.

– Это да.

– Что, Олег Владимирыч, а может еще выпьем? – заскучав, юродничает Колька и через плечо синевой глаза поглядывает на него.

– ..Дэ-а, – и вдруг прорезался ясной речью, – а есть что?

– Ооох ты ж еп! – и рассмеялись, аж выпряглись от его ног.

Слыша нас где-то снаружи, Олег подрагивает от беззвучного смеха, точно от припадка.

Никто не видел, когда именно он падал и когда поднимался, Олега всегда находили на полюсах его существования. Вот идет, заживо трезвый, смотрит на все со сдержанным недоумением легкой амнезии, точно все припоминает, а не помнит.

– Здорово, пьянь, – говорит, по дороге меня перехватив рукопожатием.

– Здоров.

– Куда идешь?

– На реку.

– А, ну иди, не искушай, – и разошлись по делам, не оставляя теней в припеке полудня.

Он рассказывал, есть у него такой страшок – выпить и к реке пойти за прохладой и зрелищем, за движением горизонта воды, и закончиться в ней, телом прибиться к чужим берегам и упокоиться под заголовком окружных новостей. Зимой же, осмелев, он сидит у лунки. Скованный силой внешнего и внутреннего градуса, он смотрит в черный круг воды, как в рыбий зрачок, и что-то припоминает.