– Я повезу. Сам повезу!

Явное облегчение в рядах.

Так все-таки что делать, везти? А вдруг там, в животе, кровотечение?! Ладно, повезем. А если селезенка полетела? Ухнет оттуда! Лапароскопа в районе нет! В живот не заглянешь. Глухо. Или же идти «на живот», на лапаротомию? Везти – или в операционную?! Сейчас пока стабильно. Но в дороге может кровануть сильнее! Сейчас, пока капаем, еще стабильно. А здесь, как войдут в живот, справятся ли? А крови-то нет донорской. Пока подвезут из города. Реанимацию вызвали, но пока там соберут бригаду, постоянно-то не дежурят! Час. Да пока едут по плохой грунтовке, еще три с лишним, не меньше. И ждать нельзя!

Бешено крутилось в голове. Стоял посреди ординаторской.

Молчат. Ждут вопросительно. На него смотрят.

Не те. Никто не хочет взять ответственность на себя. Все не те! Нет врачей. Ну ладно. Значит, он здесь главный!

– Так, сейчас скажу! Ждать!

И быстро вышел из ординаторской. Вышел, как будто вынырнул из безнадежной, трусливой неопределенности, из болота, где он, терапевт, задыхаясь без воздуха, ждал от них, специалистов, четкого, властного, необсуждаемого, спасительного и единственно правильного решения.

Шагнул в какой-то полутемный закуток. «Господи, помоги! Господи, помоги!» Наткнулся вдруг на кушетку. Вещи сложены. Чьи-то полусапожки черные. Рядышком… Как зачарованный, потянулся, взял один аккуратно… Узнал! Вернее, почувствовал – ее… На сапожке по голенищу сверху вниз к носку – полоска, рыжеватая. Кровь засохшая. Ее… Прижавшись к сапогу лицом, застонал негромко:

– Господи, помоги мне, Господи-и… Вразуми! Везти, рискнуть? Помоги-и…

Через минуту, быстро зайдя в ординаторскую, сказал четко, жестко:

– Отбой машине, не везем! Опасно! Идем «на живот», на диагностическую!

Он был уже другим человеком.

Все с шумом и явным облегчением (приказ получен, сам решил!) встали, загалдели – пошли в операционную.

И тут он совершил ошибку. Свою первую ошибку: его отговорили.

– Не заходи! Не заходи пока. Тяжело смотреть! – Главная. – Не мешай! Интубация, вводный наркоз, остановка дыхания, волнение… Волноваться будет. (Это она про Рыжую.) Ведь сам работал – знаешь! Сам анестезиолог был. Ты не заходи пока в операционную. Попозже!

Подчинился, а легкие дочери не послушал сам перед наркозом. Он бы услышал сразу! Пневмоторакс! В палате ворочать побоялся. Легкое, правое, тогда уже, наверно, не дышало!

Ждал в коридоре. Стоял молча, опустив руки по швам. Ждал.

Ждать он не любил. Вообще. Все свою жизнь он не любил ждать. Особенно стоять, ничего не делая. Просто стоять, ждать. Сейчас же удивительная промелькнула мысль: нет, совсем не тяжело стоять, ждать. Гораздо легче и лучше, чем идти или даже сидеть. Надежнее! Стоять, ждать. Вернее, как-то честнее (мысль пошла не туда). Так и стоять бы день, год, всю свою оставшуюся, недолгую (в последнее время он как-то четко осознал для себя – уже недолгую) жизнь. Лишь бы ничего не происходило, не было бы хуже. Ей. Ждать…

Мимо него по коридору ходили люди. Мужчины, женщины, здоровые, больные, в белом, синем, домашнем. Мелькали лица. Почти все с каким-то интересом глядели на него. Он стоял молча, всех видел, но ни на ком, ни на чем не фиксировался, никого уже не воспринимал, все пропускал мимо. Внешне он был спокоен, и голова была ясной, но в груди, где-то под горлом, что-то тяжелое – одновременно жгучее и мертвенно холодящее – висело ненадежно, как переполненный хрупкий сосуд с густой, плотной жидкостью, покачиваясь и подрагивая. И надо было обязательно время от времени глубоко и осторожно, с усилием, вздыхать, чтобы успокаивать это дрожание, это раскачивание, чтобы не расплескать, не уронить и не разбить нечто, очень опасное и для него, и для всех…