Вдруг я увидела свет.

– Ты чего тут застряла? Совсем сдурела, так окочуриться можно! – и, оглянувшись назад:

– Все, выползаем, хорош шарахаться.

***

Почему-то я совсем не помню, как добиралась до дому. Не помню, с кем ехала и на чем, как долго, и засыпала ли в дороге. Помню только, что сердце стало тяжелым и тянуло вниз. Кажется, вместо крови в меня влили свинец…

Все диггеры7 рассказывают, что самое прекрасное, когда выбираешься из-под земли, – это солнце, звуки окружающего мира, неважно какие, что здорово просто упасть в траву и лежать, лежать… Я не помню солнца. Не знаю, был ли день, или вечер, может быть, ночь. Помню только сбитые, намятые колени, трясущиеся руки, а головы у меня, кажется, не было совсем.

***

– Мама, мне приснился сон.

– Какой, малыш? – Мама присела рядом на матрац и провела ладонью по моим волосам. Кажется, я заболела, у меня жар, а мама не ходит на работу и кипятит молоко до плотной пенки.

– Мне снилось, будто я беременна. Живот у меня вырос такой огромный, что трудно ходить, вздохнуть даже трудно, словно я проглотила камень. И нет у меня никаких чувств к этому камню, кроме тяжести. И что прихожу я домой, вот сюда, беру на кухне хлебный нож, иду в ванную, сажусь на пол, ставлю перед собой тазик. Видела, красный такой, пластмассовый, ты пойди, посмотри. Беру я – и твердой рукой, не чувствуя ни жалости, ни страха, вырезаю из себя этот булыжник и бросаю его в мусорку. Да я даже не смотрела, что там. Может, совсем и не камень. Но так мне сразу легко стало, так хорошо, мама, нет ни тяжести, ни боли. И будто я пришла к тебе потом, рассказала все, а ты меня спрашиваешь, мол, зачем, да почему, ведь я клялась никогда не делать абортов, а я и отвечаю: «Просто это был не мой ребенок». Вот к чему это, мамочка? О чем это? Зачем?

Я лежала на матраце и смотрела в стену. Сколько я здесь лежу? Никак не выходит поднять голову от подушки. Что-то у меня с глазами, ничего не вижу, только какой-то бездарный танец светящихся мух. У меня как будто отрезали правую половину тела. Во всяком случае, я ее не чувствовала.

Через два дня приехала Хельга, сварила пельменей, я поела, не вставая.

– Ты чего это валяешься, заболела что ли?

– Нет. Я просто спала. Мне сон приснился. Сейчас я встану.

Иногда хочется бросить все к чертям и уехать куда глаза глядят. И даже не надо покупать билет на поезд. Для этого вообще ничего не надо. Были бы сигареты да бутылка воды. Автостоп – отличное лекарство от хандры.

Стоишь совсем один, и мимо на полном ходу проносится громадная фура, и тебя обдает ветром так, что спирает дыхание. Позади ничего нет, впереди никто не ждет, есть только ты и дорога.

И каждая дорога живет своей жизнью. Дышит. Асфальт вздымается и опускается, а от тяжести стоящих на нем людей и городов, проезжающих машин, трескается его кожа и в трещинки ссыпается галька. В Москве трасса дышит часто и трудно, но чем дальше от центра, тем меньше мороки. Однажды я каталась стопом по одной сибирской деревне. Вышла рано утром из лагеря, часов в пять утра, а кругом такой туман, что ни черта не видно, только слышно, как на тебя неспешно движется стадо коров, и ты идешь сквозь него – и видишь быка, который злобно топчет землю. И можно идти долго-долго – коров здесь больше, чем машин.

Одиноких автостопщиц водители уважают. Всегда накормят, напоят, не будут утомлять разговорами, а наоборот – скажут, мол, поспи, деточка, устала небось с дороги-то. Ох, устала, говоришь. И не пристают, а на прощанье крепко сжимают руку. Да еще ужином угостят и сигарет дадут. Хотя – это мне везло просто, наверное.