Я перестала посещать тот каток, потому что мой новый тренер занимался в другом месте. Но незадолго до расставания я упросила папу, увлекавшегося фотографией, сделать мне памятные снимки этой замечательной пары или, хотя бы, моей «крестной матери» в фигурном катании…

Папе это замечательно удалось, он сделал два хороших снимка, которые всегда находятся подле меня, и я не выхожу на лед, не пообщавшись со своими «талисманами»…

Никто до Вас не знал об истинной ценности этих фотокарточек и не допытывался, что это за люди на них запечатлелись, чем они мне так дороги, как родные. Вам я рассказала о них и даже готова показать их лица, столь бесценные для меня. На всю жизнь.

Да, несмотря на то, что я завтра венчаюсь, оставляю карьеру, отправляюсь в свадебное путешествие и навсегда покидаю страну. Эти люди – всегда в моем сердце, это им я обязана всем! Думаю, они Вам знакомы…


***


Алексей Михайлович закашлялся, закурил новую сигарету и спросил у меня, не хочу ли я взглянуть на подаренные ему N фотокарточки?

– Так она их Вам подарила?

– Конечно, так и было задумано с самого начала.

– Потому, что бросила выступать и они ей стали не нужны?

– Нет. По другой причине. Взгляните.

Он протянул мне два довольно больших снимка в рамочках. Лицо женщины, парящей надо льдом, на первом из них было одухотворенно и показалось мне смутно знакомым. А на все вопросы ответил второй снимок, где рядом беззаботно катились лет двадцать назад супруга Алексея Михайловича и он сам…

– Теперь-то понимаете, почему я опубликовал только обыкновенное, хоть и уникальное интервью. Без этой пикантной истории? – заговорщицки спросил Алексей Михайлович. – Мне все равно бы никто не поверил, да и зачем кому-то знать подробности из частной жизни газетчика? А Вам ее с удовольствием рассказал, чтобы потешить самолюбие и проследить за реакцией. Опять же, приятно, что не зря прожил жизнь!..


Так не бывает

А я стоял, не зная, как молчать…

О, это безумное, это волшебное слово, таящее в себе, наверное, не меньше смыслов, чем слово «Бог», – «Женщина»!

Какими только устами, в том числе и моими, и с какими только интонациями – от восхищения до гнева и проклятий – не произносилось, не произносится и не произнесется впредь бессчетное количество раз это слово, но никогда не станет простым, легко объяснимым и всеми однозначно понимаемым. Всегда в нем – недосказанность и тайна, всегда одно – лишь смутный силуэт иль зеркало времен и многих лиц: для каждого – своих, ни для кого – одно… И такова его извечная природа…


***


Я отдыхал… Звучит, увы, смешно, но так оно и было… Тревожили меня лишь ветер да раздумья. В моей естественной беседке, созданной тесно сплетенными отяжелевшими ветвями близко посаженных яблонь, погода стояла чудесная, но за ее пределами некуда было укрыться от высокого жгучего солнца.

Лето, вначале пасмурное и дождливое, старательно расплачивалось с долгами, разбрасывая прежде сбереженное тепло. Август готовился к коронации и все последние дни пропадал на пляже, как говорят, не вылезая из воды… Я тоже обожаю эту горную речушку, своенравную и быструю, как жизнь, как…

События последних грустных лет упрямо не хотели умирать, болезненно цепляясь за непрочные опоры прежних снов, за тени с именами и судьбами, скрестившимися с моей шпагами разлуки…


***


Порою как фатальный неудачник, винящий всех Богов в своих грехах, порою как счастливчик, одаренный высшей благодатью и возносящий за это хвалу небесам, а, порой, как обычный, простой и беспечный, живущий не в тягость себе и другим человек, я множество раз вызывал этот призрак – ласковый и неумолимый, святой и бесстыжий, какой угодно еще, но пожизненно неотделимый от моего существованья.