В Гайдне я люблю все части. Этот квартет я могу слушать в любом настроении, могу играть в любом настроении. Непосредственная радость аллегро; восхитительное адажио, в котором моим небольшим пассажам отвечает лирическое пение Пирса; менуэт и контрастирующее с ним трио, каждый раздел сам как микрокосмос, и тем не менее оба умудряются звучать незавершенно; и мелодичная, непретенциозная, отличная от всего остального фуга – все меня очаровывает. Но часть, которую я люблю больше всего, – та, в которой я вообще не играю. Это Трио – настоящее трио[33]. Пирс, Эллен и Билли скользят и зависают на своих нижних струнах, тогда как я отдыхаю – интенсивно, сосредоточенно. Мой Тонони молчит. Смычок лежит у меня на коленях. Мои глаза закрыты. Я здесь и не здесь. Бодрствующий сон? Полет до конца галактики и, может, на пару миллиардов световых лет вглубь? Отдохновение, хотя и короткое, от моих слишком здешних коллег? Серьезно, глубоко, мелодия развивается, и вот менуэт начинается заново. Но я должен вступить, думаю я беспокойно. Это менуэт. Я должен присоединиться к остальным, я снова должен играть. И странным образом я слышу, что играю. И да: скрипка под подбородком и смычок в руке – я играю.

Два последних аккорда гайдновской фуги получаются превосходно – радостное au revoir[34], легкое, но не небрежное: никакого массивного Dämmerung[35] после демонической схватки – мы оставляем это на три грандиозных аккорда из двенадцати нот в конце Бетховена.

Нас вызывают на сцену несколько раз. Мы с Эллен улыбаемся до ушей, Пирс старается держаться солидно, а Билли пару раз чихает.

Дальше идет Моцарт. Над ним мы попотели гораздо больше, чем над Гайдном, несмотря на более удобную для наших инструментов тональность. Всем, кроме меня, нравится этот квартет, но у Эллен есть пара оговорок. Билли находит его захватывающим; но я бы затруднился назвать произведение, которое Билли не находит захватывающим с композиторской точки зрения.

Я от этого квартета не в восторге. Самый упрямый в мире человек Пирс утверждал, что это мое упрямство, когда на одной из репетиций я высказался по поводу этого квартета. Я попробовал объяснить. Я сказал, что не люблю эпидемию динамических контрастов: они мне кажутся вычурными. Почему Моцарт не позволяет нам выбрать, как играть даже первые такты? Мне также не нравятся излишние хроматизмы. Они кажутся странно неестественными, совсем не моцартовскими. Пирс думал, что я сошел с ума. Как бы то ни было, мы играем, и играем неплохо. К счастью, то, что я думаю об этой пьесе, не передалось другим. Получилось наоборот: их энтузиазм вдохнул жизнь в мою игру. Как и с Гайдном, моя любимая часть – трио, только на этот раз я рад, что тоже должен играть. В последней части – в фуге, или, лучше сказать, фугато – именно обрывки не-фуги по-настоящему получаются живыми и делают то, что должна делать фуга – особенно быстрая фуга, – они бегут. Ну да ладно. Так или иначе, мы вполне рады аплодисментам.

В антракте мы сидим в артистической, сбросив напряжение, но не до конца. Я нервно поглаживаю скрипку. Иногда она ведет себя как строптивый зверь, но в течение следующих сорока минут у меня не будет возможности подстроить ее – между семью частями Бетховена нет перерывов.

Билли музицирует на пианино, и это меня еще больше напрягает. Он наигрывает несколько тактов нашего необычного биса, над которым мы так долго работали, и мурлычет разные партии, отчего я беспокоюсь и мучаюсь. И в лучшие времена я ненавидел антракты.

– Билли, пожалуйста! – говорю я.

– Что? О. О, хорошо, – отвечает Билли и перестает. Нахмурившись: – Скажи, почему люди должны кашлять