Каждый, вылезая, дрожит, но держится с достоинством. В клубную раздевалку операторов не пускают:

– Вам сюда нельзя, это не для посторонних.

– Что, Фил, ты чего-то стыдишься? – спрашивает Дейв. – Пусть девчонки войдут. И телевизионщики.

Энди, вдруг забеспокоившись, надевает рубашку и оттягивает ее вниз, прежде чем снять плавки.

– Анекдот про монашек! Анекдот про монашек! – кричит Гордон. – Тихо. Попали в чистилище четыре монашки после смерти, и…

– Заткнись, Гордон. Наш клуб считался вполне приличным, – смеется кто-то.

– Это было до меня, – гордо заявляет Гордон.

Свистит чайник. Пока Фил заваривает чай, мрачный Бен вовлекает меня в разговор. Перед тем как уйти на пенсию, Бен был инспектором по мясным продуктам.

– Я на диете. Ем груши, – драматично говорит он. – Груши. И вода.

– Какая странная диета, – говорю я.

– Шесть фунтов груш.

– Почему?

Я недоумеваю, но не спрашиваю, дневная это квота или недельная и все ли это, что ему разрешено есть.

– Простата.

– О, – бормочу я с сочувствием, не понимая, но и не желая знать подробности. – А, вот чай. Давай я тебе принесу кружку.

Ретривер лает и попрошайничает. Фил окунает овсяное печенье в свой чай и дает половину собаке.

Одевшись, я прощаюсь со всеми.

– Будь, Майк.

– Через неделю увидимся.

– Веди себя хорошо, приятель.

Три лебедя летят низко над водой и над землей. На дальнем берегу группа всадников идет рысью, их шлемы и нагрудники блестят на солнце. На мосту слева от меня движение то останавливается, то продолжается. Телевизионщики стоят на платформе, но трех гламурных девиц не видно.

Я иду обратно под мостом, вдоль озера. Рядом с Бейсуотер-роуд я останавливаюсь попить воды. Фонтанчик увенчан маленькой бронзовой скульптурой двух медведей, обнимающихся в дружеской игре. Неожиданно для себя я улыбаюсь. Попив, благодарно глажу их по головам и возвращаюсь домой.

Перед Архангел-Кортом лужайка, огороженная низким кустарником. Клумбы с цветами, маленький пруд с золотыми рыбками, длинноватый остролист, обвитый клематисом: наш работающий на полставки садовник, кузен Роба, заботится об этой части двора. Он обычно настолько же молчалив, насколько Роб словоохотлив.

Я иду через это небольшое поле зелени и замечаю женщину в пиджаке и брюках – худую, сильно накрашенную, лет пятидесяти. Она быстро идет по дорожке. Я бросаю на нее взгляд, она на меня, возможно думая, должны ли мы здороваться, раз не знакомы.

Когда я дохожу до дорожки, она смотрит прямо на меня.

– Мне кажется, по траве ходить нельзя, – говорит она с таким высокопарным, подчеркнутым акцентом, от которого мне сводит скулы.

Поначалу оторопев, я говорю:

– Благодарю вас за замечание. Обычно я и не хожу. Но иногда, мне кажется, это очень приятно.

Мы молча идем рядом. Я открываю перед ней внешнюю стеклянную дверь, но не внутреннюю, поскольку мы не знакомы и вообще я не чувствую себя достаточно галантным. У меня в руке черный магнитный ключ, но я жду, пока она роется в своей сумке. Она выглядит очень недовольной, оказавшись со мной в узком пространстве между двумя стеклянными стенками.

– Кстати, – говорю я, – а почему вы вообще решили ко мне обратиться, если это все, что вы хотели сказать?

Тихо, но уверенно она отвечает:

– Я просто думала о траве.

Из-за своей стойки Роб, поднимая голову от газеты, замечает нас и кнопкой открывает дверь. Женщина проходит по коридору к дальнему лифту. Я жду возле моего, ближайшего.

– Подружились с Би? – спрашивает меня Роб.

Я пересказываю ему наш странный разговор, и он смеется.

– О да, ну, Би может быть несколько резкой… Они тут недавно – приезжают раз в неделю из Суссекса. Ее муж ненавидит, когда люди ходят по траве. Несколько дней назад он мне сказал: «Роб, дети играют на траве». – «Как прекрасно», – ответил я. Разве трава не для этого, в конце концов?