Эти двое являли собой полную противоположность окружающей празднично настроенной действительности: они ёжились от взглядов встречных прохожих. Большинство попадавшихся навстречу людей были женщине знакомы и поэтому их улыбки казались ей неискренними – ироничными, даже осуждающими. Впрочем, большинство улыбок именно такими и были.

Военное время кануло в прошлое, а вместе с ним и мораль этого времени.

Военная мораль, давно замечено, куда внятнее и человечнее своей мирной сестры, которая, наверное, в силу видимости наступившего благополучия, никому спуску не даёт.

Вскоре женщина и её сын отошли достаточно далеко, и знакомцы перестали попадаться. Женщина облегчённо вздохнула и улыбнулась. У неё даже походка изменилась – стальные каблучки изящных туфелек застучали по асфальту веселее, энергичнее.

Так бы они и шли себе дальше, если бы не французская булочная и её ароматы.

Почему булочная называлась «французской» – никто не знал, – то ли была основана каким-то французом, то ли из-за ароматных французских булочек, которые так полюбились бакинцам.

Возле булочной, вдохнув аромат свежеиспечённой сдобы, мальчик забастовал. Сводящий с ума запах, проникнув в душу давно не видевшего сладенького ребёнка, наполнил её трепетом.

– Мама, купи булочку…

Женщина перестала улыбаться и прибавила шагу.

– Мама!!! Купи булочку! – мальчик выдернул ладошку из её руки и резко остановился.

По его напряжённой позе было видно, что он решил простоять тут до конца жизни.

– Зачем тебе булка? Тебе хлеба мало? – женщина гневно посмотрела на ребёнка. Грозный взгляд не подействовал. – Идиот! – подытожила она. – Ты меня позоришь! Понимаешь – ПОЗОРИШЬ!!!

Мальчик стоял, упрямо поджав губы, и молчал. Глаза его стали наполняться слезами.

– Негодяй! – отметила это дело женщина и, вздохнув, потянула на себя двери булочной. – Иди уж, изверг! – и втолкнула мальчика в открывшийся дверной проём.

Тот на вызванную её раздражением и недовольством грубость внимания не обратил, а тут же бросился к прилавку и, ухватившись за его обитый металлической полосой край, уткнулся носом в сладкий бочок щедро посыпанного сахарной пудрой сердечка. Он вдыхал запах сдобы так долго и отчаянно, словно боялся оглянуться и обнаружить, что мама передумала, и им придётся уйти без покупки. Вдыхал, пока не пришло понимание: «Мама купит!.. Мама!» С трудом оторвавшись от своей такой близкой мечты, он оглянулся на ту, которая вот-вот сделает его счастливым.

– Мама, вот эту!.. Эту!!!

И, поймав в её глазах тень уже почти растаявшего сомнения, тут же ухватил такую аппетитную, такую желанную булку. Он знал, что сомнение – это уже согласие, и поэтому не отпускал своё сокровище из рук, пока мама не рассчиталась с продавщицей, и пока он его не съел. Всё, до последней крошки.

На губах, на носу и на рукавах тёмно-серого драпового пальтишка остались следы сахарной пудры. На пальчиках её не было – слизал до последней пылинки.

Пока мальчик ел, его мама пересчитала оставшуюся в кошельке мелочь и, махнув рукой на твёрдое решение «жить экономнее», купила большую французскую булку. На вечер.

Стоила та столько же, сколько и сердечко, но была куда крупнее.

«Вечером С Валериком чаю попьём, – решила женщина. – Должно хватить на двоих».

– Съел?! Пошли, обжора!

Вторую купленную булку мама положила в коричневый бумажный пакет и спрятала его в сумку, но, заметив напряжённо следящий за её манипуляциями жадный взгляд мальчика, тут же достала свою покупку и сунула ему в руки:

– На! Держи, людоед!!! Сам понесёшь! Но, не дай бог, хоть крошку до дома тронешь!!! Мы одни остались! Одни! Понимаешь? – мальчик испуганно вжал голову в плечи, и женщина, устало вздохнув, сбавила тон: – Не будет у тебя больше булок, дурашка… Твоя непутёвая мама осталась одна. Без друзей. А без друзей – это не жизнь.