Великая любовь, расставшись – ждала, не могла встречаться. Каждая буковка этой фразы, словно маленький клещ своими крючочками впивалась в сердце. И становилось ещё больней, когда он видел на лобовом стекле себя – постаревшего, располневшего, идущего с одышкой и утирающего платком лоб и её – взрослую, с мужем, с детьми, спускающуюся стройными ножками как всегда в туфельках на высоком каблуке по переулку, и понимал, какая же она сейчас, как тогда, уже невозможно давно, много пустых лет назад, какая она ладная. Самая ладная.

Автомобиль поехал медленнее, медленнее, словно сбрасывал скорость перед светофором, потом очень неспешно, как в замедленной съёмке, наискосок пересёк встречную полосу и осторожно съехал в глубокий кювет заросший травой. Мёртвое лицо Андрея сильно разбилось о руль, руки протянулись к лобовому стеклу, словно он хотел через него куда-то вылезть.

Холодный ветер продувал тонкое шерстяное пальто, но Пётр Игоревич Стравин считал, что он очень элегантен в нём, потому одел до сезона.

На хруст повернул голову; в глубине детской площадки на скамье сидел, словно разорванный плюшевый медвежонок, человек в толстой меховой одежде, и ногой в чёрном валенке топтал алюминиевую банку. Солнечный свет падал сбоку, набросав на песчаной площадке, словно пастельным карандашом, угловатые тени ветвей. В солнечном луче тупое лицо, охваченное яростью к пустой банке алкогольного коктейля. На отсмотренной вчера фотографии с этим же лицом охранник колол штыком пленного, жуком лежавшего на спине, поджавшего в ужасе конечности.

Стравин хлопнул по бедру. Но это не был уже зимний duffle coat с огромными накладными карманами, где помещался альбом, а лишь тонкое итальянское пальто с узкими врезными, куда тесно влезали его большие кисти.

Секунду Пётр всматривался в фигуру на площадке, а после почти побежал в квартиру.

Сначала, пока видел перед собой, сделал несколько зарисовок. Было важно передать сонный, мирный вид пустых качелей, горки и на контрасте прямо по центру листа животного лицо. Потом уже, всматриваясь в наброски, подумал, что такой образ хорошо бы лёг в иллюстрации окопной правды романа «Прокляты и убиты. Плацдарм», но эта работа давно сдана.

Пётр Игоревич сидел в приёмной на низком диванчике, так что колени высоко торчали над стеклянным столиком, покрытым большим бумажным конвертом. В конверте лежал один из его лучших пейзажей в аккуратной рамке под тончайшим стеклом, совсем не искажающим восприятие, – Залман Моисеевич издавал уже второй альбом его гравюр, совершенно независимых от его книжных иллюстраций, обещал устроить персональную выставку в своей галерее, да и вообще хорошо к нему относился, и Стравин старался хоть как-то отблагодарить его.

На таком же диванчике напротив сидели юноша и девушка. Ей заметно трудно было молчать, – она несколько раз меняла позу, раскрывала и закрывала сумочку, пока наконец не спросила Стравина, то же ли он агент. Стравин ответил, что художник. В ответ на фамилию она сказала Петру Игоревичу, что о нём слышать ей не приходилось, но она агент самого Кошеверова, модного молодого художника. Пётр Игоревич никогда о нём не слышал. Девушка снисходительно пояснила, что полотна Кошеверова скупают коллекционеры со всего мира, вот и Залман Моисеевич заинтересовался. Потеряв интерес к Стравину она обратилась к молодому человеку. Тот продавал дарование Линдта. Вот его Стравин знал. Он преподавал ему классический рисунок и ставил тройки; Линдт ленился, много воображал, и вообще, по мнению Петра Игоревича, которое он держал при себе, Линдт занимался не своим делом, ему стоило бы устроиться таким же агентом или импресарио. Девушка тоже знала Линдта и с восторгом заговорила о его работе «Предчувствие нового средневековья в преломлённом свете при ярких тенях на основе электронной матрицы».