Дементий Евсеич больше не подходил, а только издали исподволь наблюдал за испуганной вечно молодухой и похотливо облизывался. Фекла Устиновна зыркала выцветшими глазами на мужа и сноху и, смежив несуществующие брови, хранила длительное стращающее молчание.

«Это и есть бабья жизнь, к которой так стремятся беспечные безголовые подружки, – шарахаясь от лютого колющего взгляда свекрови, думала бедная девушка, – недаром говорят: баба кается, а девка замуж собирается».

Матрена укатила с Григорием в город, а Натальюшка, несколько раз побывав в гостях у своей младшей сестрицы, исчезла с поля ее зрения. Филимон и вовсе не показывался.

По-прежнему пекла Улюшка пышные ароматные караваи, по-прежнему взбивала пуховые подушки и убирала постели, хотя в доме мужа находилась прислуга, призванная самой судьбой делать эти кропотливые немудреные дела. Прасковья Прохорова, рябая и толстая служанка, подоткнув цветастую юбку чуть ли не за пояс и обнажив жирные ляжки, усердно мыла крашеные доски и, роняя от натуги крупные капли пота, обтирала настоящую горожанскую мебель. Готовила еду старенькая, но еще крепкая Пульхерия Матвеевна Сидорова. Кряжистый, средних лет, Еремей Кузьмин колол дрова и подсоблял обеим бабам по хозяйству. А еще у Дементия Евсеича была куча мала батраков, которые теперича отдыхали по домам в связи с окончанием полевых работ.

Днем Тришка, как неприкаянный, шатался по немалому отцовскому дому и, лузгая любимые семечки, не обращал на молодую жену своего мужицкого внимания. Улюшка робела под его иногда брошенным властным взглядом и неизменно вспоминала недавно умершую матушку.

Но однажды, сытно отобедав, вознамерилась поехать Фекла Устиновна в гости к сестре, проживающей в соседнем селе Савельеве. Недовольно крякнув, Дементий Евсеич велел запрячь лошадей и к великой радости Уленьки уселся на подводу рядом с супружницей.

«Наконец, – подумала девушка и впервые за целый месяц, проведенный в мужнином логове, испытала радость, которая несмелой крохотной птичкой запорхнула в ее будто закоченевшую от обреченности грудь, – наконец-то я смогу сбегать в дом отчий и проведать милую Натальюшку. Да и с Филькой немного побалакать».

К Уленькиному счастью Тришка почивал. С некоторых пор он любил соснуть после плотного обеда, оставив благоверную наедине с родителями.

Набросив на плечи шубку, подаренную на свадьбу свекром, Ульяна заторопилась домой.

На дворе смеркалось. Свинцовое небо угрожающе висело над беззащитной полусонной деревушкой, силясь упасть на нее и похоронить под толстым слоем тяжелого снежного покрова. Зябко поежившись, Уля быстро побежала к родной избушке, из трубы которой шел неспешный сизый дымок.

– Кого я вижу? – засмеялся кто-то за ее спиной. – Краля-то, краля какая из царского гнезда вылетела.

Круто обернувшись, девушка увидела рядом с собой могучего голубоглазого Тихона. Это он когда-то прижимал ее к трепещущей лесной осинке, чтобы зацеловать до смерти ее не целованные прежде губы.

– Чего надо? – нахмурилась Уленька и неожиданно для себя подумала, что лучше бы уж Тишка лежал подле нее на кровати да лобызал бы ее белые ноженьки.

– Любишь своего слюнявого? – продолжал наступать на мужнюю жену бравый парень. – За большие капиталы купил он себе красну девицу. Эх, кабы эти капиталы у меня были! Пошла бы за меня, зазнобушка?

«Пошла бы, – подумала несчастная и с гадливостью вспомнила желтые, гнилые зубы молодожена. – Надобно было не повиноваться бесхарактерному батюшке, а настоять в кои века на своем».

– Вижу, гадок тебе супружник твой хилявый, – пружинистой поступью подошел к Уле Тихон Баранов. – Бросай его к чертовой матери да рванем в город, Улюшка! Устроюсь я слесарем на чугунолитейный завод к Коновалову, недаром в Курской губернии у самого Рахманова год назад обучался. Комнатушку в бараке дадут, а там нам и Бог на помощь придет. Знаешь, что царька Николашку давно скинули? А буржуйское-то правительство недолго протянет. Так что свобода скоро рабочим и крестьянам выйдет.