В животе опять громко заурчало. Посмотрев на остатки глазированной булки, недоеденной уличным псом, девушка снова отругала себя за глупость. Это надо же было додуматься выйти из дому, прихватив с собой лишь несколько мелких монет, пылившихся на камине. Увы, деньги кончились еще до обеда и их едва хватило на пирожок с яблоками и стакан прохладной воды. Впрочем, сгребая монетки с утра в ладошку, девушка не очень-то представляла какова их стоимость. Лилианна и вообще была мало знакома с этой стороной жизни. И если в английских ценах она еще хоть как-то разбиралась, то здесь за все время ей ни разу не пришлось самой что-либо купить. Даже нижнее белье и чулки дон Диего заказывал для жены сам. Захоти девушка сама прогуляться по магазинам, из этого бы ничего не вышло, так как муж не давал ей даже мелких карманных денег. Да и выйти из дома дона Айседора Лилианна рассчитывала на час или два, но уж никак ни на целый день. Воспоминание о доне Айседоре и доньи Канчиты снова заполнило душу щемящим чувством вины. Надо было оставить хотя бы записку. Пожилая женщина, наверное, сходит с ума от беспокойства. От невеселых мыслей девушку прервал шум толпы. Людской поток загудел как растревоженный улей, зашевелился. Чувствуя приближение чего-то важного, Лилианна отбросила страх и ринулась вперед, пытаясь пробраться ближе. На крыльцо здания Правительства вышел высокий средних лет мужчина. Громко, четко он стал зачитывать приговор. На площадь опустилась гробовая тишина. Затихли даже дети под тревожным взглядом матерей. Зычный громкий голос проникал, казалось во все уголки и закоулки, разносясь прочь. Мужчина читал подряд три списка. Первых людей, чья вина была не столь существенной, ждали крупные денежные штрафы или полная конфискация, некоторых высылка из страны. Толпа загудела, зашумела, пересказывая услышанное. Следующие имена встретили тихим ропотом, более полусотни мужчин отправятся в тюрьмы и каторги. Последние фамилии слушали молча. Гнетущая тишина была такой вязкой, что ее казалось можно было резать ножом. Люди со скорбной сдержанностью вслушивались, до последнего надеясь, что их друзья и близкие не попадут в этот страшный список приговоренных к смерти заключенных. Только сейчас Лилианна сообразила, что дон Диего попал во второй список.

«Он будет жить, жить! – пронеслось в голове у девушки, но вслед за этим пришла другая мысль. – Да его не казнят, но разве можно жалкое существование в тюрьме тяжелобольного человека назвать жизнью?»

Прошло какое-то время пока толпа так же как Лилианна переваривала сказанное. Но вот она снова зашумела, закричали женщины, заплакали потерявшие отцов дети, послышались мольбы и проклятия доведенных до отчаяния людей. Кто-то из женщин тихо плакал, прижимая к себе ребятишек, кто-то громко рыдал. Пожилая старуха в поношенной черной одежде стоящая невдалеке от девушки, с душераздирающим криком упала на колени. Она сбросила в пыль черный видавший виды платок и, схватившись обеими руками за волосы, стала выдирать тонкие седые пряди. Ни кто из стоящих рядом людей не попытался ее остановить, только меленькая девочка лет десяти присела рядом с бабушкой. Лилианна ринулась вперед, что бы ни видеть этой сцены, не слышать почти звериного воя старой женщины. Налетев на широкую спину какого-то крупного мужчины, девушка застыла. Оглушенная этим открытым проявлением горя она боязливо оглядывалась вокруг. Представить такие сцены в Англии было невозможно. Лилианну с детства учили сдержанности. Ей говорили, что никогда нельзя прилюдно показывать свои чувства. Это нехорошо, это неприлично. В Испании все было по-другому. Люди не стесняясь, показывали окружающим как они возмущены приговором, как скорбят о близких. Почему-то в душе Лилианны шевельнулось чувство вины перед доном Диего за свою сдержанность, за то почти холодное спокойствие, с которым она приняла приговор. Девушке отчаянно захотелось убежать, укрыться, побыть одной. Но толпа не спешила расходиться. Люди напряженно чего-то ждали.