Помог случай. Мир-таки тесен, нашлись общие знакомые, которые и рассказали Сергею очень важные вещи: «Оказывается, она тоже была в меня влюблена! Ужасно стеснялась и боялась признаться, ведь я был маститый инженер, а она, по её мнению, глупенькая девчонка. А провожал её родной брат – он работал в одном из наших заводских цехов. Почему ж я, дурак, не поговорил с ней тогда? Почему испортил жизнь, проворонил своё счастье?»

Психологи, как ни странно, связывают стеснительность с излишним себялюбием. То есть человек не допускает ни малейшей возможности оказаться не на привычной высоте: а вдруг подумают, что я глупый, претендую на то, чего недостоин и т. п. Примерно так же смотрят на робость и верующие. Преподобный Амвросий Оптинский, например, усматривал в этом признак тайной гордости, боязни осуждения. И советовал лечить этот смертный грех смирением.

«Скажите, девушки, подружке вашей, что я ночей не сплю, о ней мечтая…» – поёт темпераментный, но робкий итальянец, не решаясь сказать возлюбленной о своих переживаниях. И всё же он действует – хоть и через подружек. Потому что, не сказав вовремя нужных слов, можно поломать сразу две судьбы. Впрочем, сказав не вовремя не то, рискуем получить тот же результат. Банальность? Как видим, не для всех.

Классическая иллюстрация этой разновидности отношений – история знаменитого лейтенанта Шмидта. Ну кто ещё мог, начитавшись Достоевского, спасать падшую женщину самым радикальным способом – женившись на ней? Его женой стала уличная проститутка Домникия Павлова, с которой двадцатилетний офицер познакомился в каком-то ресторане. О том событии Пётр Петрович потом рассказывал так: «Она была моих лет. Жаль мне её стало невыносимо. И я решил спасти. Пошел в банк, у меня там было 12 тысяч, взял эти деньги и всё отдал ей. На другой день, увидев, как много душевной грубости в ней, понял: отдать тут нужно не только деньги, а всего себя. Чтобы вытащить её из трясины, решил жениться…»

Жизнь и на этот раз не пошла по сценарию мечтателя. Невежественная супруга с примитивными запросами не разделяла высоких порывов мужа и не торопилась расставаться с порочными привычками. Многие прежние знакомые прекратили с Петром Петровичем отношения, сочтя его поступок «противоречащим офицерской чести», а расстроенный отец и вовсе умер. Семейная жизнь быстро разладилась, и муж старался проводить на службе как можно больше времени, что супруге было только на руку. Но это не помешало Домникии родить сына, которого назвали Евгением. Вот он-то – единственный настоящий сын лейтенанта Шмидта. В своих воспоминаниях Евгений потом напишет: «Мать моя была настолько ужасна, что приходится поражаться нечеловеческому терпению и воистину ангельской доброте моего отца, вынесшего на своих плечах 17-летнее каторжное ярмо семейного ада».

Отец стал для него моральным авторитетом, и им овладели революционные идеи. В 1905 году 16-летний ученик реального училища находился на восставшем крейсере «Очаков», а после Февральской революции просит у Временного правительства разрешения именоваться не просто Шмидтом, а Шмидтом-Очаковским. Правительство разрешает. Но уже в ноябре 1917-го наступает прозрение: «За что ты погиб, отец! Ужели для того, чтобы сын твой увидел, как рушатся устои тысячелетнего государства, как великая нация сходит с ума, как с каждым днём, как с каждой минутой всё более втаптываются в грязь те идеи, ради которых ты пошёл на Голгофу?»

Евгений ушёл к белым и покинул Крым вместе с последними частями врангелевской армии. Советское правительство не раз предлагало ему вернуться, но сын революционера предпочёл умереть в Париже в полной нищете. В воспоминаниях написал, что у него «совершилась полная переоценка ценностей». Ясно, что о таком сыне власти предпочитали помалкивать, и потому в те сумбурные годы в стране появилось немало самозваных детей лейтенанта Шмидта.