Дело это в первый раз слушалось в Митавском суде еще в то время, когда в нем председательствовал генерал Кошелев. Свидетель Миттельгоф на суде свое показание подтвердил и, так как никаких других улик против Иоссельсона не было, то опрос немногих свидетелей, дававших несущественные показания, быстро близился к концу. Одним из последних допрашивался ученик гимназии Фридлендер. Дав свое показание, он направился к входной двери, но вдруг неожиданно вернулся и, подойдя к судейскому столу, сказал: «Петрова убил не Иоссельсон, его убил я».

Тут же он объяснил, что причиной убийства были дурные отметки, которые ему ставил Петров и за которые родители его строго наказывали. Он подробно рассказал, у кого украл револьвер, сообщил, в каком месте бросил его в реку, начертил путь, по которому бежал после убийства, указал свинарню, в которую скрылся во время преследования его лавочником, и дал целый ряд других подробностей преступления.

По требованию прокурора заседание было прервано, и дело направлено к новому расследованию. Впоследствии прокурор полковник Чивадзе^>37рассказывал, что сознание Фридлендера привело Кошелева в бешенство. Как не достигшего 17-и летнего возраста, его нельзя было повесить, и Кошелев утверждал, что потому-то Иоссельсоны за деньги и склонили его взять вину на себя. При этом генерал открыто заявлял, что Иоссельсоны от него не уйдут и что он их все равно повесит.

В период второго расследования Кошелев был переведен в Ригу, а заключение по делу пришлось давать мне.

Сознание Фридлендера подтвердилось полностью: был установлен факт кражи револьвера, лавочник в точности подтвердил путь бегства, свинарня действительно оказалась местом, где убийца мог укрыться. К этим фактам прибавилось еще одно обстоятельство. Петров был женат на неинтеллигентной женщине, с которой, по ее собственным словам, он о гимназических делах никогда не говорил. Узнав о сознании Фридлендера, эта женщина явилась к следователю и сообщила, что за два, три дня до убийства к ним на квартиру приходил еврей-гимназист и о чем-то с ее мужем спорил. Такое явление было необыкновенным, и, расспрашивая о нем мужа, она узнала, что приходивший мальчик просил поставить ему переходную отметку и грозил самоубийством. «Но, – сказал Петров, – он меня так преследует, что раньше чем застрелить себя, наверное, убьет меня самого».

Если принять во внимание то заражающее влияние, которое оказывали на молодежь массовые террористические акты 1905–1906 годов, то представляется вполне вероятным, что столь мало значительное обстоятельство, как непереводная отметка, могло послужить поводом к убийству. Во всяком случае, при сознании Фридлендера, совпадавшим со всей обстановкой убийства, и при отсутствии каких-либо данных, изобличавших братьев Иоссельсонов, кроме разговоров на чердаке гимназии, единственно правильным было предание суду Фридлендера и прекращения дела в отношении Иоссельсонов. Такое заключение я и представил генерал-губернатору Меллер-Закомельскому. Он вернул его мне с резолюцией «не согласен».

По завету моего кавказского прокурора, мне следовало воспользоваться правом всякого прокурора отказываться от ведения дела в направлении, не соответствовавшем его внутреннему убеждению. Но завету этому я не последовал. Казнь двух юношей была слишком вопиющей нелепостью, и я боялся, что лицо, которое будет прислано меня заменить, отнесется к делу формально и не захочет вступить в пререкание с генерал-губернатором, требовавшим предания суду всех трех обвиняемых. Поэтому я сконструировал обвинение так, что убийство было задумано и организовано совместно братьями Иоссельсонами и Фридлендером, но осуществлено было только последним. Соучастники, не бывшие на месте преступления, наказывались на одну степень ниже тех, которые его совершили, и посему Иоссельсоны подвергнуты смертной казни быть не могли. Им грозила бессрочная каторга, но жизнь была бы спасена.