Комендант пошел на кухню и там включил радио, чтоб окончательно успокоиться. Собрался еще включить электрический чайник, но вместо этого хлопнул себя по лбу: «Вот лихомара! Дверь запер, а про окно забыл!» Окно на кухне было распахнуто по случаю жаркой погоды, – точнее, открыта была половинка окна, хотя хотелось распахнуть его целиком. Но, как бы этого ни хотелось, распахивать его полностью было опасно: комары только того и ждали. Они околачивались за стеклом, заглядывая в кухню, и вились у марли, которой семейство затянуло отрытую половину. Комендант, в свою очередь, взглянул на комаров, а заодно и на скамейку под окном, на грядки под пленкой и пугало за ними. Никого постороннего не увидел. Комары не в счет: они не покидали коменданта до самых заморозков. «Может, не закрывать? – подумал он. – А то духотища».

Осмотр кухни лихомара оставила напоследок. Просто отметила, влетев в окно, что много интересных и непонятных мелочей, а мелочи надо рассматривать не спеша. Остальной дом показался ей тесноватым и ужасно неуютным. Но порядок был, это да. Немного удивил аквариум в гостиной, прозрачный только с одно стороны. Кто-то невидимый объяснял, что за рыбки в нем плавают. Лихомара немного посмотрела и расстроилась. К морю бы! В Коктебель! А она тут из одной лужи переезжает в другую, побольше.

Она вернулась на кухню. Там стоял этот тип в расстегнутой рубашке. Граф бы никогда себе такого не позволил, даже оставшись один. Лихомара скорчила презрительную мину и потом еще покрутила пальцем у виска, – все равно, тип не видит. Думала напоследок сделать ему «козу», но тип отправился открывать вторую половинку окна, и лихомара выскользнула сквозь марлю, потому что разглядывать кухню уже не хотелось. Она даже не заметила, что комендант выпрыгнул в окно почти одновременно с ней (только, конечно, не через марлю). До темноты пробродила среди осинок и дубов, и настроение было так себе.

Комары в тот раз ночевали в доме, а где ночевал комендант, неизвестно. Возможно, в Москве. Моня, например, до самого отъезда вообще не видела его на перекрестке. А следующим летом выяснилось, что дачу свою он продал, и комендант теперь другой.

Кажется, еще ни разу не видела Моня утром такого густого тумана вокруг дачного дома. И не густого-то не видела – а тут густой, будто в воздухе разлили молоко. Опять, что ли, Буланкина прошла?

Алевтина Семеновна поохала, что туман нарушает ее планы, и побрела к себе. К Носкову Бабуля не отпустила. А так хотелось поговорить с кем-нибудь про тетю Машу! Значит, Буланкина врет не всегда, и тетя Маша действительно лихомара? Куда же она, бедняжка, пойдет, если засыплют болото? Может, правда, в Ямищево? Моня и в Зайцеве видела пруд, но мимо него машины ездят. Вроде бы есть еще пруд у станции, по ту сторону железной дороги, но Моня там не была. «А надо бы взглянуть, – подумала она. – Может, тете Маше подойдет». И еще подумала: «Во всяком случае, Горошине из-за нее ничего не будет, потому что лихомары милые. А если правда, что единственная плохая лихомара до сих пор кому-то портит жизнь, то это точно Буланкина!»

Только как это объяснить Бабуле?

Бабуля, у которой тоже планы были нарушены, сидела с Горошиной. Моня могла заниматься, чем хотела, но что летом делать в доме? Было сумеречно, скучно и очень тихо. Разве что иногда в невидимом теперь небе пролетали невидимые самолеты, и им вдогонку летела сквозь туман «песня» Диты.

Почти до самого обеда Моня просидела у себя, а когда спустилась, Горошина спала, а Бабуля была на кухне. «Ага! – подумала Моня. – Попробуем поговорить».