Ввиду колоссальной сложности действительности историческая истина отличается от истины научной. Ученый ищет доказуемый результат; подкованный в истории лидер-стратег стремится выжать из имманентной неоднозначности практические выводы. Научные эксперименты либо подкрепляют, либо ставят под сомнение предыдущие результаты, что позволяет ученым внести поправку в свои данные и повторить опыт. Стратегам второго шанса обычно не предоставляется, их решения, как правило, окончательны. То есть ученый познает истину эмпирическим или математическим путем; стратег – по крайней мере отчасти – судит по аналогии с прошлым, в первую очередь устанавливая, какие события поддаются сравнению и какие прежде сделанные выводы все еще следует учитывать. Но и в этом случае стратег должен подходить к выбору аналогии с осторожностью, потому что никому не дано по-настоящему воссоздать картину прошлого. Его, по выражению голландского историка Йохана Хёйзинги, можно лишь вообразить «при лунном свете памяти»^>5.

Разумный политический выбор редко рассматривает лишь одну переменную величину. Мудрые решения требуют делать выводы совокупно – с учетом политики, экономики, географии, технологии и психологии, основываясь при этом на исторической интуиции. В конце ХХ века Исайя Берлин обосновал невозможность применения научного мышления вне сферы науки и описал вытекающие из этого трудности для ремесла стратега. Он утверждал, что лидер подобно романисту или художнику-пейзажисту должен впитывать жизнь во всей ее ошеломляющей сложности: «И все-таки глупым или мудрым, прозорливым или слепым, а не ученым или знающим делает человека восприятие этих уникальных привкусов каждой ситуации, ее неповторимых отличий, словом – тех свойств, из-за которых она не поддается ни научному анализу, ни обобщению»^>6.

Историю создает сочетание характера и обстоятельств. Шесть лидеров, чей портрет представлен на этих страницах, Конрад Аденауэр, Шарль де Голль, Ричард Никсон, Анвар Садат, Ли Куан Ю и Маргарет Тэтчер, сформировались под влиянием обстоятельств полной драматизма политической эпохи. Все они стали архитекторами послевоенной эволюции общества своих стран и международного порядка. Мне повезло лично встретиться со всеми шестью на пике их влияния и близко поработать с Ричардом Никсоном. Унаследовав мир, стабильность которого разрушила война, они заново определили национальную идею, открыли новые горизонты и заложили новый фундамент мира переходного периода.

Каждый из этих шести лидеров по-своему прошел через горнило «второй тридцатилетней войны», череду опустошительных конфликтов от начала Первой мировой войны в августе 1914 года и до окончания Второй мировой войны в сентябре 1945 года. Как и первая тридцатилетняя война, вторая разразилась в Европе, но перекинулась на весь мир. Первая трансформировала Европу из региона, в котором легитимность обеспечивали религия и династическая преемственность, в международный порядок, основанный на суверенном равенстве светских государств, помешанный на распространении своих норм по всему миру. Через три столетия вторая тридцатилетняя война вынудила всю систему международных отношений преодолеть крах иллюзий в Европе и нищету в остальных частях мира с помощью порядка, основанного на новых принципах.

Европа вступила в ХХ век на пике своего глобального влияния в уверенности, что прогресс предыдущих столетий гарантирован и даже будет длиться вечно. Население и экономика стран континента росли беспрецедентными темпами. Индустриализация и растущая свобода торговли стали повитухами невиданного в истории процветания. Демократические институты существовали почти в каждой европейской стране: господствуя в Великобритании и Франции, они не достигли зрелости, однако приобрели большой вес в Германской империи и Австрии, пускали ростки в дореволюционной России. Образованные классы Европы начала ХХ века разделяли с Лодовико Сеттембрини, либеральным гуманистом, героем романа Томаса Манна «Волшебная гора», веру в «силы, которые окончательно освободят человека и поведут его по пути прогресса и цивилизации»