Катя не улавливала, что в ее интерпретации везение становится добросовестной няней или любящей матерью. А она сама впадает в раннее детство. Да и какое это имело значение. Ничего, кроме твоей ближайшей цели, не имеет значения, когда везет.

Трифонова очнулась. Снег кончился и уже таял вместе с магией, которую создал. Только на нехоженой земле Патриков и в развилках крупных ветвей еще держался. Но ему явно недолго осталось. И Козиха, и Тверской бульвар, и Малая Бронная, по которой девушки неспешно возвращались, были пустынны. Изредка замаячат впереди неясные силуэты и растворятся в переулках и дворах, не дав времени сообразить, мужские они или женские. Впрочем, кажется, пол странствующих под фонарями не занимал даже их самих.

Катя с трудом привыкала к здешнему безлюдью. По Садовому еще бродит молодежь, но шагни в сторону – ни души. Возле расположившегося в нежилом доме кафе смолит толпа, а обойдешь ее и не встретишь до конца улицы никого. Через пять минут развернешься обратно, уже и толпы нет. Чудеса. Поначалу Трифонова была уверена, что центр бурлит любым своим квадратным метром круглосуточно. Ее уже не так сильно, как раньше, терзала мания преследования. Но она благоразумно отказывалась вылезать из дома после сумерек.

Александрина же, непутевая дочь своего сумасшедшего города, выходила на прогулку, когда ей хотелось. В одиннадцать вечера так в одиннадцать, в полночь так в полночь, в час так в час. Это потом Катя убедилась, что она очень даже путевая. Многие девчонки возвращались домой совсем поздно – с работы, вечеринок, концертов. И шли себе в одиночестве, даже без подружки. Немыслимая в провинции храбрость. Москвичи вообще не боялись шастать по городу в любое время. А их привычка выскакивать среди ночи в ближайший магазин, не глядя на часы, только потому что засиделись и кола с чипсами кончились, приводила Трифонову в ужас.

Когда соседка впервые пригласила ее гулять ночью, Катя запаниковала и отказалась. Александрина не настаивала, собралась и ушла. Несговорчивая медсестра пробеспокоилась до ее возвращения и решила, что больше одну не отпустит. Пусть Александрина дура, пусть искушает судьбу, но если с ней что-нибудь ужасное приключится, оправданий у Трифоновой не будет. Ведь могла час потратить на человека. Самой полезно было бы размяться. В следующий раз она приказала себе сопутствовать. Дался выход тяжело. Зато сразу все выяснилось про тишь, гладь и благодать столичного центра. После закрытия метро в нем оставались только свои. И своих было очень мало.

Прогулки больше не были обязаловкой. Катя не сходила с ума, если Александрина гуляла сама по себе. И соглашалась пройтись вместе довольно часто. Она перестала бояться ночных улиц. То есть переставала. То есть заставляла себя переставать.

Катя покосилась вправо. Александрина все так же молча шествовала рядом и неудержимо зевала в обтянутый лайковой перчаткой кулак. Снотворное поздней вылазки начинало на нее действовать.

– Давай-ка разговаривать, – милосердно предложила Катя.

– Неужели решилась?

– Деваться некуда. Ты сейчас заснешь посреди улицы, а мне тебя на себе домой нести.

– Что тут нести? Ермолаевский перешли.

– Все равно тяжело.

– Но у меня нет лишнего веса.

– У меня тоже, – вздохнула спутница. – Разве что твой будет. Слушай, ты помнишь, как я переезжала?

– А то, – улыбнулась Александрина. – Явилась утром с вещами, продрыхла два часа. Я начала готовить завтрак, можно сказать шампанское на лед поставила, думала, отметим. Но ты вдруг понесла ахинею про жалость к старикам, детям и дворнягам и умчалась. Я даже оробела.