Он осекся, понимая, что не смеет даже касаться языком подобных вещей. Но королева не слышала, охваченная собственным горем.

– Боюсь, Бонапарт просто посмеется надо мной. Он уже велел передать мне: женщина, ступай, найди свою прялку.

Александр Христофорович едва сдержался. Это они виноваты в унижении гордой и прекрасной дамы! В ее слезах и бессильном гневе. В жертве, которую она готовится принести победителю. И которая будет брезгливо отвергнута, в чем еще больше позора, чем в хищных и пятнающих честь объятиях. Трусы! Срамцы! Надо было прямо тогда умереть, в непролазной грязи, на подступах к Эйлау. С мертвых какой спрос?

Начало февраля 1807 г. Восточная Пруссия.

«Так закончилась эта война, которая по результатам сражений под Пултуском, Эйлау и Хайльсбергом должна была бы окончиться в нашу пользу».

А.Х. Бенкендорф.

Ночь накрыла их, словно войлочным пологом. Ни звезд. Ни огней. Кто где шел, там и упал. Костров не разводили. Есть не готовили. Сухой паек кончился еще вчера. Последний кусок хлеба Бенкендорф сглодал на рассвете и слизнул крошки с грязной ладони. Мойте руки перед едой – хорошее детское наставление. Бесполезное, как и все, что он знал в той, другой – чистой и уютной – жизни, которая кончилась так внезапно, словно крышкой рояля ударили по пальцам.

Бенкендорф сам так захотел. В 21 год уехал служить на Кавказ. Кто же знал, что приключения никогда не кончатся? Он был нервного сложения. Худощав, но жилист. Мог на спор уронить казачью лошадь: толкнул со всей силы в бок – готова. Если кто издевался, способен был зашутить до смерти. Мало кому повезло узнать, как на самом деле впечатлителен и вспыльчив этот «остзейский болван». Как дорого ему обходится покровительство императрицы-матери, для всех желанное, а крестнику – беда. Каждый начальник принимал его за соглядатая. Каждый знак отличия объясняли придворными связями. А там, во дворце, каждый промах подвергали пристрастному изучению и при каждой мимолетной связи били тревогу, будто воспитанник государыни собрался жениться не по августейшему выбору.

Куда только он не бежал от бесконечных перешептываний и добрых советов. Теперь вот застрял в Польше. Среди бескрайних, отнюдь не целебных грязей. Осень только на юге Германии – время для войны. А дальше к востоку – дождь, стынь, сиди дома, на печи, соси лапу.

Поляки лапу сосать не собирались. Встретили Бонапарта в Варшаве балами и дамским патриотическим кокетством. Уверяли, будто его гений не меркнет при любой погоде. А самые сладкие речи вкладывали в уста графини Валевской. Ее раздвоенный язычок сулил победу…

Словом, Бонапарт пошел дальше. Но было ли то уступкой красавице или его собственным упрямством, никто не знал. Поляки ставили на мадам и уже не впервые с наслаждением обманывали сами себя.

Бенкендорф двигался в арьергарде, где сорвиголовы вроде него всегда прикрывали отход. Бои были под Голыминым и Ионковым. Там капитан отличился и ждал наград. Но неприятель вынуждал дать генеральное сражение, и командующий Беннигсен питал самые радужные надежды на его исход.

Вышло по-иному. Бонапарт разметал численно превосходящее прикрытие. Ней вышел во фланг, а тяжелая конница Мюрата смяла центр и отхлынула, только разбившись о штыки третьей линии обороны.

Капитана спас его непосредственный начальник, граф Петр Александрович Толстой, который в самый последний момент заорал:

– Чего стоишь?! Прыгай! – и вцепился подчиненному в воротник.

А заорать было отчего.

Кругом люди кололи друг друга вслепую. Пурга разыгралась такая, что своих не узнать. Бенкендорфу уже засветили прикладом в бок. Причем сделал это гвардейский гренадер, которому капитан слова худого не сказал. Даже на ногу не наступил. Просто гвардейская пехота прокладывала себе путь через груды уже поваленных тел, и капитан в своей драгунской форме сошел под метель за француза. Хорошо жив остался, хотя перекосило знатно: упал на одно колено и выпустил палаш из рук.