– Дмитрий Николаевич, вы напрасно отшучиваетесь! – крайне серьезно произнес Белецкий. – Я ведь вижу, что вас встревожили ее слова! Так что вы на самом деле об этом думаете?

Руднев помолчал, побарабанил пальцами по стеклу и наконец ответил.

– Я думаю, Белецкий, что мадмуазель Флора втягивает меня в какую-то игру. А мне совсем не нравятся игры, в которых убивают несчастных женщин и выкладывают картины из трупов.

На следующее утро ни свет ни заря на Пречистенку пожаловал Анатолий Витальевич и заявил встретившему его Белецкому, что у него есть новости, которыми он бы хотел немедленно поделиться. Белецкий ответил, что и им есть, что рассказать чиновнику особых поручений, и отправился будить Руднева, однако обнаружил его не в спальне, а в художественной мастерской, где тот, очевидно, провел всю ночь.

Дмитрий Николаевич сидел на полу, а перед ним на мольберте стоял набросок картины с изображением восседающей на треноге пифии. Искаженное божественным экстазом лицо жрицы имело очевидное сходство с мадмуазель Флорой.

– Вы что, Дмитрий Николаевич, совсем спать не ложились? – ворчливо спросил Белецкий, скептически разглядывая картину.

– Я думал о пифии, – ответил Дмитрий Николаевич.

– Это я вижу…

– Вот скажи мне, Белецкий, случалось ли тебе когда-нибудь видеть взрослых близнецов настолько неотличимых, как Флора и Агата? – Руднев подсунул Белецкому сделанный им накануне портрет убитой и кивнул на мольберт.

– Дмитрий Николаевич, я затрудняюсь оценить сходство трупа с живой женщиной, но, если судить по вашим рисункам, сходство действительно значительное.

– Не значительное, Белецкий, а невероятное! Это странно!

– Готов с вами согласиться и предлагаю обсудить это с Анатолием Витальевичем, который дожидается вас в гостиной.

Первым делом Руднев рассказал сыщику о выяснившейся накануне ошибке в установлении личности одной из жертв.

– Это многое объясняет! – довольно потерев руки, заявил Терентьев. – Смотрите! – и он протянул Дмитрию Николаевичу пачку фотографий. – Обратите внимание на те, что от Дягелева со вскрытия Флоры, то есть Агаты.

Дмитрий Николаевич выложил перед собой ряд снимков убитой женщины, очень похожей на ту, что рыдала вчера на Поварской, но имевшей с ней ту степень различий, которая ни за что бы не позволила перепутать этих двоих.

Убитая была коротко обстрижена, в волосах ее блестела седина, щеки были запавшими, глубокие морщины пресекали лоб и скорбно опускали уголки рта. В целом убитая выглядела старше и куда как менее ухоженно, чем ее сестра.

– Мистика! – пробормотал Белецкий. – Они абсолютно разные! Но ведь эта несчастная выглядела совсем иначе! Она что, была загримирована?

– Думаю, одним гримом тут не обошлось, – Руднев потрясенно покачал головой. – Ее изменили более искусным и радикальным способом, куда менее приметным при поверхностном взгляде, – Дмитрий Николаевич указал на ряд точек у линии волос убитой и спросил Терентьева. – Я прав?

– Да, Дмитрий Николаевич, – ответил Терентьев и пояснил в ответ на вопросительный взгляд Белецкого. – Убийца исправил ей форму лица, набив за щеки ваты, а кожу на лбу натянул и зашил, словно на башмаке, спрятав шов под париком. Филипп Иванович говорит, шов далек от идеала, но сделан человеком, очевидно, имеющим медицинские навыки.

– Жуть какая, – поежился Белецкий. – И зачем все это было нужно делать?

– Очевидно, чтобы добиться того самого небывалого сходства, о котором я тебе говорил, – ответил Руднев. – Куда интереснее вопрос, зачем было нужно это сходство?

– Получается для того, чтобы Агату приняли за Флору, – ответил Анатолий Витальевич.