Лесков: А почему вы думаете, что опасаться следует этих самых органов? Если преступники узнают, кто именно предоставил их описание следствию, я не дам за вашу жизнь и трех корочек хлебца.

Паршин: Чего?!

Лесков: Ломаного гроша не дам – так понятно?

Паршин: Да, черт меня за язык потянул, вот уж точно – черт…

Лесков: Давайте ближе к делу, Геннадий Федорович, хорошо? К делу и реальности. Оставим в покое инопланетян, чертей и прочую нечистую силу. Мне бы хотелось для начала уточнить, знали ли вы убитых.

Паршин: Конечно, знал, то есть не лично, а в лицо знал. Я всегда местные новости смотрю, а их как раз вчера показывали. Это главный режиссер… был… нашего Театра комедии и их главная артистка. Лира Леонтьева. Очень красивая. А его имени я не запомнил. Помню фамилию – Костромин. Сам-то я в театр не хожу, времени нет, но по телевизору сказали, что они будут ставить «Мастера и Маргариту», вот Маргариту и будет эта самая Лира Леонтьева играть. Завтра театр едет на гастроли, говорили, а после этого откроет новый сезон новым спектаклем. Теперь черта с два откроет!

Лесков: Ну, театр не закроется из-за смерти режиссера и одной из актрис. Спектакля, конечно, этого не будет… Жаль. Ну, продолжим. Расскажите мне еще раз, что именно вы видели тем вечером.

Паршин: Я пошел покурить. Жена не разрешает дома. Вышел на площадку, встал у окна. Смотрю во дворик, жду спектакля.

Лесков: Не понял?

Паршин: Ой, ну да вы же видели наш дворик. Со всех сторон закрытый старыми двухэтажными домишками, сверху крыши нависают, в общем, он, как этот… раньше в спальнях такие были… под пологом…

Лесков: Вы имеете в виду альков?

Паршин: Вот именно. Альков. И в этом алькове вечно кто-нибудь… ну, вы понимаете. Чуть не каждый вечер кто-нибудь да предается нечистым, так сказать, страстям. Почему-то забывают, что кругом люди живут, что могут в окошко выглянуть. Я такое не раз видел. Ну вот и сейчас. Главное дело, луна сияет, все разглядеть можно! Он ее к стенке сарая притиснул и… это… понужает, как мой дед выражался. Аж сарай скрипеть начал! Ну, тут она застонала – знаете, как женщина стонет, когда ее достанешь, – и он заохал да заахал, хорошо, значит, ему, – и отпустил ее. Стали они застегиваться да прихорашиваться, а сами так довольненько похохатывают да целуются. Вдруг она замерла и рукой через его плечо на что-то показывает. А глаза в два раза больше стали! И рот открыла, да ни слова выговорить не может! И раз – поползла по стеночке сарая… В обморок, значит, упала.

Он-то, режиссер этот, Костромин, начал ее поднимать, потом вдруг замер, будто что-то почуял, обернулся… и руками начал махать, и тоже рот открыл, а кричать не может. Потом схватил эту, которая в обмороке, приподнял ее и потащил к подворотне – чтобы, значит, из двора бежать… и все оглядывается, все оглядывается. Тут и я увидел, от кого он бежит.

Идет голая женщина, ну вся голая, на плечи только плащик легонький наброшен. Я смотрю и глазам не верю… Идет и как-то ковыляет, с ноги на ногу переваливается, будто не туфли на ней, а коровьи копыта. Лицо бледное, как мертвое, под глазами черно, губы черные, а может, так при лунном свете чудилось. Идет и руки к ним тянет с черными ногтями. Нет, конечно, они, наверное, красные были, просто так казалось… Ну, он, Костромин, в подворотню кое-как втащил свою девушку, а она, эта, голая-то, метнулась за ними – и тут же слышу: вскрикнул кто-то, потом хрип – и все стихло.

Я стою, будто прибило меня к месту, жду, выйдет кто-то из подворотни или нет, но так и не дождался, хотя минут пять прошло. Побежал в другую комнату – ну, окнами на улицу, – тишина, ну так ведь за полночь уже было, это небось в Москве толпами народ гуляет в такую пору, а в нашей дыре все дрыхнут без задних ног. Вдруг вижу – вдали идут под ручку мужчина и женщина, не видел, как одеты, вроде он в джинсах был и в темной рубашке, а в руках, показалось мне, большую сумку держал.