Колдун, сокрушенно вздыхая, собрал со стола посуду и скрылся в запечном закутке. Какое-то время там возился, что-то бормотал, потом появился уже в тулупе и поршнях^>7.

– Я по делам отлучусь, а к ночи вернусь – пойдешь добро свое вызволять. Сам проворонил – сам и пойдешь. Я, может, чего присоветую и до села провожу, а то тропка-то у меня заговоренная – сам дорогу не найдешь. Пока отдыхай, вон, на лежанке, а коли жарко покажется, так подстилку на лавку брось. Тебе выспаться надо, а то глаза-то как у окуня мороженного.

Староста вяло ковырялся в миске с кашей. Ночь выдалась бессонная и хлопотная, да и утро не лучше. Пришлось маленько поучить жену, чтобы со своим нытьем не лезла, да божьим гневом не стращала. Где он Бог-то? Отсюда не видать, да и до людишек, ему, похоже, дела нет. Подумаешь, одним больше, одним меньше. Но на храм Лапша, все же, решил пожертвовать, да и свечку потолще поставить за упокой души убиенного Алексея. Бог-то, он тоже, поди, не дурак – подношения любит.

Лапша покосился на жену, прикрывавшую платком разбитое лицо, и подумал, что Бог его уже наказал, наградив такой бабой. Пять лет как женаты, а детишек все нет. Мужики уж всякие шуточки мерзкие отпускают, пальцем в спину тычут, да хихикают. Говорят, ты, Лапша, в брюхо растешь, а не в корень, поставь, мол, зелена вина, так мы и подсобим. Ведь и рот им, пустобрехам, не заткнешь.

Чтобы отвлечься, староста решил побыстрее покончить с завтраком и заняться приятным делом – пересчитать «заработанное» ночью серебро. Но не успел.

В избу ввалился, ошалело хлопая глазами, запыхавшийся целовальник Митроха.

– Беда, Тихон Силыч! Сбег он!

– Кто сбег-то? – Лапша от неожиданности поперхнулся кашей и закашлялся.

– Дык, оба… оба того… этого… – Митроха плюхнулся на скамью, вытирая шапкой вспотевший лоб.

– Ты что несешь?! – рыкнул, отдышавшись, староста. – С утра уже набрался?!

– Ни-ни.. – Целовальник замотал головой. – Собирался, правда, для успокоения принять, но не успел. Отец Паисий заявился, мол, когда колдуна жечь будем? А я ему говорю, что, сейчас к Тихону схожу, и решим. Только теперь уж, наверное, опосля обедни. Ну, я к тебе и побежал, а по дороге к бане завернул, чтобы, стало быть, проведать, как там колдун, не околел ли. Только в бане-то и нету никого, и дверь с петель сорвана! А вокруг бани волчьих следов видимо-невидимо!

Целовальник вытаращил глаза, икнул и, схватив со стола крынку с молоком, громко забулькал.

– Что ты городишь?! Откуда волки-то?

– Нет, волк один был, а колдуна и вовсе не оказалось.

– Что-то не пойму я ничего. – Лапша вырвал из рук Митрохи крынку. – Хватит лакать! Давай толком рассказывай. Колдун, что, волком оборотился?

– Не знаю! – Целовальник вытер рукавом залитую молоком бороду и затараторил: – Следы-то к бане от села ведут, а уж потом – к лесу. Ну, я по следам-то пошел. Думаю, что это за волк у нас ночью бродил? Страшно стало, а ну как задрал кого, а мы не знаем.

– Да может и не волк это был, а собака? – с сомнением спросил староста, тоже отхлебнув из крынки – в горле внезапно пересохло, и стало жарко.

– А то я волчьи следы от собачьих не отличу! – отмахнулся Митроха. – Ты дальше-то слушай. Ну, дошел я, значит, по следам до села. Волк-то потоптался только у околицы, а пришел он с поля, где мы с тобой ночью немчина прикопали. Я туда, стало быть, и побежал, а самого аж жуть берет. Но, думаю, зверь-то, все одно, уже в лес ушел, может он того парня схарчил. Что свежатинкой-то не закусить? Дошел я, значит, до того места, а там ямина огроменная, и в ней пусто. Нету мертвяка-то. От той ямы волчий след и ведет.