– Тогда чего ты ждёшь? – спросила она, и в её голосе не было ни вызова, ни насмешки, ни злости, только усталость, за которой скрывалось что—то ещё, что—то, что нельзя было выразить словами.

Лена стиснула зубы, почувствовала, как ногти впиваются в ладони, но даже эта боль не могла вытеснить глухое осознание, накатившее на неё.

– Я не такая, – бросила она резко, но голос её прозвучал тише, чем хотелось бы, сдавленно, так, словно где—то внутри неё самой уже появилась трещина, которая вот—вот разрастётся, разрушая последние опоры.

Татьяна взяла сигарету, покрутила её в пальцах, но даже не попыталась закурить, а просто посмотрела на Лену долгим, пронизывающим взглядом, в котором было что—то холодное, что—то, что не позволяло отвлечься, спрятаться, отвернуться от реальности.

– Ты уже такая, – сказала она негромко, и в этих словах не было обвинения, не было ни упрёка, ни осуждения. – Разве ты не поняла?

Наступившая после этих слов тишина казалась бесконечной, плотной, тяжелой, как свинец. В ней не было ничего, кроме осознания, в котором никто не хотел признаваться, но от которого невозможно было избавиться.

Лена больше не кричала и не спорила. Она не размахивала руками и не пыталась найти аргументы, потому что все аргументы рассыпались в прах.

Она всего лишь глубоко вдохнула, долго не поднимая глаз, прежде чем заговорить, и голос её прозвучал глухо, ровно, будто все эмоции уже выгорели, оставив после себя лишь ровное, затухающее пламя.

– Когда мне ехать?

Татьяна кивнула, медленно подняла телефон, задержала взгляд на экране, провела пальцем по контактам, а затем, не колеблясь, нажала на вызов.

Лена слышала, как мать говорит в телефон, но слова долетали до неё приглушённо, словно сквозь толстое стекло, за которым оставалась реальность, а она сама оказалась по ту сторону, в пустоте, где звуки становились приглушёнными, рваными, утратившими чёткость.

Она не смотрела на Татьяну, но видела, как та сидит, держа телефон у уха, не сутулясь, не проявляя никаких эмоций, с той холодной уверенностью, которую Лена ненавидела в ней больше всего. Это было не равнодушие, не жёсткость, а именно уверенность – в каждом слове, в каждом движении, в каждом выдохе, который давал понять, что всё уже решено, что разговор идёт не о возможности, не о гипотезе, не о вероятности, а о том, что уже случилось.

– Да, – голос Татьяны прозвучал ровно, без колебаний, сдержанно, но с той едва уловимой нотой, которая выдавала в ней человека, не терпящего возражений. – Всё так. Она готова.

Лена не дрогнула, но почувствовала, как внутри сжался комок, похожий на медленно растущую судорогу. Эти слова, сказанные так просто, так буднично, без эмоций, без намёка на что—то значительное, прозвучали как приговор. Не вопрос, не предложение, не обсуждение – просто констатация факта, как если бы речь шла о вещи, которую нужно передать, о пакете документов, отправленных курьером, о чем—то, не имеющем личного измерения.

На другом конце провода наступила пауза, но Татьяна не торопилась, не перебивала, не делала лишних движений, просто ждала, будто была уверена, что ответ неизбежен.

– Хорошо. Пусть приезжает.

Леонид не спрашивал ничего. Он не уточнял, не интересовался, не расспрашивал, не задавал вопросов, которые могли бы прозвучать естественно в подобной ситуации, как если бы всё это было настолько само собой разумеющимся, что даже не требовало обсуждения. Его голос был ровным, чуть глуховатым, в нём не было ни тепла, ни холодности, ни любопытства, ни раздражения, только деловитость, короткая, чёткая, поставленная, как если бы он не людей принимал у себя, а оформлял документы.