Костя прочел «Архипелаг ГУЛАГ», многие из персонажей которого были Розенбергу хорошо знакомы в жизни, Замятина, Оруэлла и многое другое, что Арнольд Павлович хранил в картонном ящике, в кладовой, служившей ему платяным шкафом и тайником одновременно.
– Тут у меня лет на триста без права переписки, по совокупности, – говорил он, покряхтывая и доставая из кладовки очередную запрещенную книгу. – Если бы не мои старые питерские связи, Костик, имел бы я вместо библиотеки от мертвого осла уши. Друзья спасли. Меня в первый раз арестовали в университете, после лекции, это у них потом только на рассвете брать мода пошла. Чека круглосуточно хватала – Дзержинский, как все кокаинисты, страдал бессонницей. Энкавеэдэ – те любили на сослуживцев страху нагнать, а потом они себе отрядное время придумали, как мусорные машины. Психологи. В общем, как меня забрали, друзья у нового жильца, то есть у того, кого в мою квартиру вселили, часть книг выкупили. Основное, конечно, конфисковали доблестные борцы за народную идею, но то, что уцелело, сейчас представляет собой историческую ценность. Это, Костя, вы в учебниках не прочтете. Свидетельства очевидцев, плоть истории…
Костя глотал статьи, книги, перепечатанные на машинке под копирку, изданные на папирусной бумаге на Западе и неизвестно каким путем попавшие в квартиру старого преподавателя. Розенберг об этом не говорил, а Костя не спрашивал. Он был бесконечно благодарен Арнольду Павловичу за доверие, в какой-то степени безрассудное, как он теперь понимал. Знание может приносить скорбь, и Костя скорбел о шестидесяти миллионах погибших от рук режима. Расстрелянных, зарубленных, повешенных, закопанных живьем, замерзших, замученных уголовниками, расстрелянных заградотрядами и просто убитых на войне.
Раздавленные танками в сибирских лагерях, на брусчатых улицах Будапешта и Праги, располосованные очередями в Новочеркасске и никому, никому неизвестные – он в одиночестве скорбел о них.
– Гражданская совесть, Костик, штука малопонятная, – говорил Арнольд Павлович. – Она вроде как есть, а тут же ее нет. Семья, дети, мама, папа… Опять-таки, кто же сует руку в работающую машину? Только психи. Законченные психи – без чувства самосохранения, которое наука относит к основным инстинктам каждого живого существа. Значит, и место им с их совестью – в доме скорби. Из двухсот пятидесяти миллионов наших сограждан меньше десятка набрались мужества выйти на демонстрацию против событий в Чехословакии в шестьдесят восьмом году. Процент от общего числа дееспособных с юридической точки зрения граждан – есть бесконечно малое число. Вы, Костя, как человек в математике сведущий, можете оценить глубину деградации общества. Вам так будет нагляднее. Мы на кухнях слюной брызгали, а они – на площадь, с плакатами. Страна кухонных демонстрантов. В нас, молодой человек, страх вгоняли пулями и шашками да аккумуляторными батареями к гениталиям, а в детях наших и в вас, наших внуках, он на уровне генетическом. Вам от этого никуда не уйти. Вот, – он ткнул рукой в сторону телевизора, – ему вы верите, а кто не верит, самостоятельно мыслящие, без страха, – это мутанты. Мутантов под статью, теперь она, если я не ошибаюсь, семидесятая, или на принудительное лечение. «Кто там шагает правой? Левой, левой…» Кстати, вы лирику господина Маяковского читали? Настоятельно вам это рекомендую. Там он поэт, а все эти Брутто-Нетто…
Краснов не сломался. Мог сломаться, было отчего. Узнав систему, увидев ее со стороны, уходили в бомжи, становились мизантропами и более сильные люди. Он открыл для себя целый пласт культуры и истории, неизвестный большинству живущих в одной с ним стране, и, что поражало его больше всего, это большинство и знать ничего не хотело.