– Вот зачем он это сделал? – произнес в тяжелой задумчивости Веня Ручкин. – Поди пойми…

– А зачем он в восьмидесятом году выкрасил своей корове зеленкой хвост?

– Погодите, товарищи: еще окажется, что он в канистру булыжников натолкал…

– Нет, это вряд ли. Это будет даже для Измайлова перебор.

– А если в канистре все-таки бражка, – ё-моё, ребята, это ж неделю пить!

– Ну, неделю не неделю, а на завтра заботы нет. Угодников сказал:

– Не берите в голову, мужики. Послезавтра, если что, я еще раз Богу помолюсь, и, глядишь, опять совершится чудо.

– Я пятьдесят два года существую в этой стране и, кроме налога на яблони, что-то не упомню других чудес.

– А по-моему, у нас кругом сплошная таинственность и прочее волшебство. Вот, предположим, наша бригада который год собирает по десять центнеров зерновых, и ничего, стоит Россия, – разве это не чудеса?!

Тем временем Веня Ручкин спустил канистру на землю, с некоторым усилием открыл крышку, и воздух сразу наполнился хлебно-пьянящим духом.

– Бражка! – ласково сказал цыган Есенин, и лицо его расцвело. – Я, ребята, обожаю бражку, хотите верьте, хотите нет. От водки все-таки дуреешь, а бражка как-то скрашивает, окрыляет… одним словом, правильное питье.

Тут подоспела тетка Раиса с вареной картошкой, кислой капустой, солеными груздями, пирогами с рыбой и поминальным гороховым киселем. Мужики левой стороны расселись вокруг канистры и начали пировать. Бражка вообще не сразу сказывается на рассудке, и поэтому первое время развивался худо-бедно содержательный разговор. Впрочем, уже после третьей кружки заметно ослабли причинно-следственные связи и как-то взялись патинкой голоса.

– Я интересуюсь, а чего пьем?

– Не чего, а по какому поводу. Сегодня пьем благодаря безвременной кончине Ивана Измайлова, который, если по правде, был заноза и паразит.

– Каждый день у нас, товарищи, праздник, – вот это жизнь!

– Я сейчас разъясню, почему. Потому что настоящих, народных праздников у нас нет.

– А у меня, наоборот, такое понятие, как будто я каждый день именинник, ну и приходится соответствовать настроению, то есть с утра заливать глаза… После, конечно, настроение понижается, и к вечеру обязательно требуется чего-нибудь изломать.

– Это я понимаю, вернее сказать, не понимаю, а знаю, что так и есть. Вон мой Васька давеча в школе глобус ножом изрезал. Я его спрашиваю: ты зачем, паскуда, изрезал глобус? А ему и самому невдомек, изрезал и изрезал, видно, что-то в крови у него не так.

Вдали показался отщепенец Щукин, который волочил за собой обрывок бельевой веревки, зацепившийся за ремень. Подойдя, он присел на корточки возле канистры, достал из кармана кружку и стал ее внимательно протирать.

Веня Ручкин ему сказал:

– Все-таки слабо в тебе, Щукин, бьется общественная жилка. Обидно, конечно, но это так.

Ко всем прочим добродетелям, мужики левой стороны еще были и незлопамятны, и в скором времени Щукин уже храпел, лежа на земле и трогательно сложив ладони под головой.

Колян Угодников говорил:

– Я почему обожаю выпить… Потому что примерно после третьего стакана мне приходят разные красочные видения. Я уже не вижу, что у меня напротив вонючий пруд, а мерещатся мне какие-то мраморные лестницы, фонтаны, и моя скво разгуливает в газовом платье до полу и по-иностранному говорит. Я что думаю: вот обитаю я в Нижегородской области, а может быть, от природы я запланирован на Версаль?!

– Я вот тоже десятилетку закончил, мог бы, предположим, выучиться на зоотехника, а вместо этого я имею нищенскую зарплату и сахарную болезнь.

– Не говорите, мужики, не жизнь, а тайна, покрытая мраком!