– Вы описывали чувства и действия революционеров. Они тоже были противоречивыми.

– Они не противоречивые, а запутанные. С революционерами поступали, как на войне, и они, естественно, употребляли те же самые средства, которые употреблялись против них. Например, военные живут всегда в атмосфере общественного мнения, которое не только скрывает от них преступность совершаемых ими поступков, но представляет эти поступки подвигами. Точно так же и для политических существовала сопутствующая им атмосфера общественного мнения их кружка. Вследствие этого, совершаемые ими жестокие поступки, при опасности потери свободы, жизни и всего, что дорого человеку, представлялись им также не только не дурными, но доблестными поступками. Самые кроткие по характеру люди, неспособные не только причинить, но видеть страдания живых существ, спокойно готовились к убийствам людей. Почти все признавали в известных случаях убийство, как орудие самозащиты и достижения высшей цели общего блага, законным и справедливым. Высокое же мнение, которое они приписывали своему делу, а вследствие того и себе, естественно вытекало из значения, которое придавало им правительство, жестоко наказывающее их. Им надо было иметь о себе высокое мнение, чтобы быть в силах переносить то, что они переносили.

– Поэтому арест зачастую приносил им чувство облегчения?

– Для настоящих революционеров арест это отдых, успокоение. Нелегальный живет вечно в тревоге и материальных лишениях и страхе и за себя, и за других, и за дело. Когда, наконец, его берут, то вся ответственность снята: сиди и отдыхай.

– Однако первый раз лишение свободы приносит настоящий психологический шок. Те, кто сможет с ним справиться, особенно при поддержке товарищей, продолжает борьбу. Остальные ломаются.

– Сверять свои поступки нужно не с товарищами, а с Богом.

– Бывает ли, что тяжелое положение в семье или тяжелые обстоятельства придают человеку столько бодрости, сколько у него не было в минуты безмятежного существования?

– Когда у моего девятимесячного сына Николая обнаружили болезнь мозга, жена то отчаивалась, что он умрет, то отчаивалась, что он останется жив идиотом. И странно: я чувствовал такую потребность и радость в работе, как никогда.

Такая же ситуация имела место после смерти Ванечки. Лев Николаевич писал А. А. Толстой: «Телесная болезнь Сони, кажется, не опасна и не тяжела; но душевная боль ее очень тяжела, хотя, мне думается, не только не опасна, но благотворна и радостна, как роды, как рождение к духовной жизни. Горе ее огромно. Она от всего, что было для нее тяжелого, неразъясненного, смутно тревожащего ее в жизни, спасалась в этой любви, любви страстной и взаимной к действительно особенно духовно, любовно одаренному мальчику. Он был один из тех детей, которых Бог посылает преждевременно в мир, еще не готовый для них, один из передовых, как ласточки, прилетающие слишком рано и замерзающие. И вдруг он взят был у нее, и в жизни мирской, несмотря на ее материнство, у нее как будто ничего не осталось. И она невольно приведена к необходимости подняться в другой, духовный мир, в котором она не жила до сих пор. И удивительно, как ее материнство сохранило ее чистой и способной к восприятию духовных истин. Она поражает меня своей духовной чистотой — смирением особенно. Она еще ищет, но так искренно, всем сердцем, что я уверен, что найдет. Хорошо в ней то, что она покорна воле Бога и только просит его научить ее, как ей жить без существа, в которое вложена была вся сила любви. И до сих пор еще не знает как. Мне потеря эта больна. Но я далеко не чувствую ее так, как Соня, во-1-х, потому что у меня была и есть другая жизнь, духовная, во-2-х, потому что я из-за ее горя не вижу своего лишения и потому что вижу, что что-то великое совершается в ее душе, и жаль ее, и волнует меня ее состояние. Вообще могу сказать, что мне хорошо».