У Глеба Николаевича любили заключать на сладости пари, выигрыш от которых поступал на чайный стол. Павел пару раз честно проиграл, но, когда речь заходила о самолетах, он разбивал соперников в пух и прах, потому что не любил игры в поддавки. Один раз он выиграл спор, когда речь зашла о летающем крыле, и Павел вспомнил «полблина» Черановского. Во втором споре дискутировался экраноплан Бартини, который Павел, держа в памяти хитрые контуры – катамаранные поплавки, непривычную компоновку крыльев и осторожную шею, высовывающуюся из горбатого фюзеляжа – вытащил на прилюдное обсуждение, и Маша, плохо разбиравшаяся в авиации, признала себя побежденной.

Она бродила вокруг чайного стола, усеянного обломками печенья «Земляничное», очень взрослая в цветастом платье, которое добавляло ей лет – она всерьез воспринимала былое замужество как переход в солидную возрастную категорию. За окном бушевал осенний дождь, и потоки воды, стекая на подоконник по стеклу, размывали контуры пейзажа. Зонтик припозднившегося Льва, стоя в углу, роняя капли на испорченный паркет. Пока участники чайного общества излагали поверженной Маше программу, Павел был слишком занят, чтобы разыгрывать превосходство. Накануне он достал у перекупщиков, которые толклись у «Педагогической книги», редкую монографию по нужным ему главам математики, и намеревался вечером, когда стихнут соседи за перегородками, засесть за термины, смысл которых убегал от него в дневной суматохе.

Он предвкушал медленное чтение, представляя грусть покинутого людьми пространства – раскрытые книги, бумаги, ручки в стаканах, семейные фотографии, настольные лампы, календари – и переливающийся за окнами город, и блики на стеклах, и осеннюю темноту. Его мечты прервал звонок Анны Георгиевны.

– Слышал, какой ужас с Леной? – спросила она душераздирающим голосом, и Павел вообразил, что рассеянная мечтательница, которая часто не замечала светофоров, попала под машину или свалилась в метро с эскалатора. Но Анна Георгиевна рассказала, что Ленины близкие гнали чудовищные догадки, будто она пыталась лишить себя жизни, и Павел потряс головой. Ему было дико стремление себя убить, когда кругом кипела жизнь. Недавно прибегал Бородин, обсуждая революционную, намекающую на немыслимые подвижки в верхах, газетную статью; Слава из комитета комсомола говорил, что «Витязь» построит кооперативный дом, и народ изготовился писать заявления; два молодых специалиста рассказывали, как они, дежуря в дружине, сторожили буйного безумца до приезда санитаров; Маша мечтала о театральном спектакле. Среди этого бурлящего неистовства казалось неестественным слышать, что здоровой девушке пришло в голову глотать яд.

– Из-за Игоря, – скорбно пояснила Анна Георгиевна. – Ты слышал, чего он учудил?

Павел не слышал – с напоминанием Анны Георгиевны он обнаружил прореху в душевном строе, где Игорь всегда занимал важное место.

– Он связался с продавщицей! – ужасалась Анна Георгиевна. – С теткой из мясного магазина. Бедная Екатерина Алексеевна лежит замертво… но он ведь не женится на ней. Он всегда выходит сухим из воды.

Она считала, что он обязан заехать к Лене. У скривившегося Павла при мысли о плаксивой кликуше задрожали руки. Тяжело вздохнув, он смирился, что вечер испорчен. Пока он, отдаляя уход из учреждения, где правили разум и логика, медленно собирался – раскладывал бумаги, проверял чернила в шариковой ручке, и даже сверял часы, позвонив в службу точного времени – прибежал Глеб Николаевич. Сбросив все заботы, начальник ввязался в общественно-политический спор – он являлся принципиальным противником Советской власти и не упускал возможности высказаться по этому поводу.