– Да пожалуйста, иди, – Богдан посторонился и даже рукой махнул приглашающе. – Только тебе без меня никуда. Думаешь, тебе в магазине «Филателист» дадут нормальную цену? Ха-ха три раза. Они не только не дадут, они еще сдадут тебя. Причем не ментам, – и Даня сокрушенно покивал головой.
– А кому? – недоверчиво спросил тощий.
Он все же вышел из простенка между гаражами и пошел наискосок через зеленый двор, а Богдан шагал рядом с ним.
– КГБ сдадут, естественно. Откуда у вас, гражданин, французские марки? Так ты, пацан, связи с иностранцами имеешь? Доказывай потом, что ты их честно спер. Тебя как зовут, кстати?
– Ну, Гена.
– А я Богдан. Я эти марки знакомому коллекционеру толкаю. Он мне платит рубль, оба довольны. Нужно знать, кому толкнуть, такие дела, Ген.
Тощий остановился, посмотрел на Богдана с прищуром.
– Ладно. Пошли вместе к твоему, этому, – он протянул руку. – Пополам?
– Идет! – Богдан хлопнул его по руке.
Партнеры устроились на лавочке возле песочницы. Тощий Гена залихватски вскрыл конверт ножиком, потряс – оттуда выпали два сложенных пополам листка. Пока он тряс конверт дальше и исследовал его, Богдан подхватил листки. Он молниеносно водил глазами по строкам. «Cher Anatoli… Je veux discuter avec vous un défi intéressant…» Везде шли лишь французские строки размашистым и округлым почерком, ничуть не похожим на острый, частый, будто стиснутый почерк отца. Ни единого слова по-русски. Начальных знаний французского Дане хватило, чтобы понять, что речь идет о каких-то шахматных задачах.
– Блин! – Богдан стукнул кулаком по скамье. С усилием удержал подступившие к глазам слезы.
– Я не понял, где марки? – нахохлился парень со шрамом.
– Сволочь! Как будто трудно ему… – вырвалось, и Богдан поправился: – Бернар сволочь. Пишет, что в этот раз ничего не прислал, потому что… Хрень какая-то. Пишет, жена убиралась у него на столе и случайно выбросила те самые марки, которые он для меня приготовил.
– Вот жопа!
– Или жопа, или зажал. Я ему в последний раз такой клевый наборчик отправил… – Богдан вдохновенно врал, и волна вранья отодвигала слезы и кинжальную обиду оттого, что в конверте оказалось заурядное письмо от какого-то отцовского знакомца, пустышка вместо известия, которое он ждал больше всего на свете.
Как обычно, Даня словеса плел убедительно, и нужно было очень хорошо знать его, чтоб распознать вранье. Гена тогда не знал – и поверил. Дальше они отправились шляться по улицам вместе – а что? Все равно надо было время скоротать.
Так они и сдружились. Богдан был умнее, зато Генка был быстрей, бесшабашней и подначивал Даню на такие штуки, до которых он сам бы не дошел. И еще был в этой дружбе легкий оттенок превосходства. Тринадцатилетний Богдан отлично сознавал, что он – способный мальчик из семьи шахматного гроссмейстера и заслуженного врача, с заранее выстроенной для него линейкой перспектив: комсомол – окончание десяти классов – институт – некая престижная, самим им выбранная профессия – достижения, ордена и тэ дэ. В то время как тощий Гена – троечник, у которого мама – повариха в заводской столовой, а папаша разведенный – пьянь (считай нет его), и перспективы у Гены тоже выстроены: ПТУ – станок на заводе – домино и портвейн по выходным. (Потом, много позже, Богдан догадался, что и Генка тоже чувствовал превосходство – свое, превосходство знающего жизнь пацана, знатного хулигана, перед домашним мальчиком.)
Превосходство Богдана держалось, но истончалось – и наконец лопнуло. Потому что проходили дни, недели, месяцы, а Письмо так и не появилось. Почтовый ящик зиял дырой, и такая же дыра зияла в сердце. Отец бросил их с мамой. Вот что стало ясно. Понятно, они с матерью ссорились. А уж в тот последний вечер как ссорились – оо! Собственно, было глупо надеяться. Отец же сказал тогда матери: «Кончено! Прощай». Но Богдан, идиот, надеялся. Что отец одумается, из своего прекрасного далека – куда он там сбежал? в Лондон, Париж, Калькутту? – он пришлет известие, позовет и Даню, и маму. Ведь мы же были родные, не чужие тебе… нет? Но отец их бросил. Вот уже весна кончалась, подступали жаркие дни – такие же дни, как в прошлом августе, когда мать рыдала на фальшивых похоронах. Письма не было. Стало ясно, что и не будет.