– Вот дурная, – возмущенно бурчит брат, намекая на сестру. – Это она виновата, что мы ребенка упустили!

– Язык вырву и в руку дам, еще раз вы друг друга обзовете! Сто раз вам сказано: плохое слово – отрава души, Сулхан-Саба[1] притчу в школе не учили? Ножевая рана заживет, а рана от злого слова – никогда.

– А ты что все время нас проклинаешь? – ехидничает брат.

– Ты чем слушаешь? – Бабушка вытирает меня полотенцем на тахте, я безмятежно задираю ноги к потолку и замечаю баночку с тушью на полке: надо бы ею заняться в ближайшее время. – Всегда добавляю: вашему врагу, вашему врагу.

– Ох, какой я несчастный, – тяжко вздыхает брат, – в доме одни девчонки. У Бахвы брат есть, Мераб. Мама не может мне брата родить?

– Совсем хорошо! – сводит брови бабушка. – Разве можно говорить – «я несчастный»?! Нельзя Бога обижать, говори – я счастливый, я умный, я хороший. Сам себе судьбу портишь!

– Ага, я говорила, что мама девочку родит, а ты не верил! – торжествует сестра, наигрывая мазурку на пианино. – Я выиграла!

Брат со значением длинно вздыхает и уходит в свою комнату, хлопнув дверью.

– Капки! – басом говорю я, чтобы все прекратили спорить.

Пока все умилялись, я наметила себе программу на день: надо проверить, какой звук издают выброшенные с балкона чайные ложки и стеклянная пробка от графина.

Бабушка нацепила кособокую соломенную шляпу и вздохнула:

– Кашу ты не ешь и молока не пьешь. Чем тебя кормить?

– Курицей, – так же строго ответила я и потянулась за папиным бритвенным прибором.

– Руки!.. Где я тебе курицу возьму, наседка только села яйца высиживать. Цыплятки вылупятся, выкормлю их, подрастут, только к осени их резать можно.

– Зарежь наседку, – спокойно подсказываю я непонятливой бабушке. Она смотрит ошарашенно:

– Ну, волчья порода!

И смеется, как только она умеет: гудит с поджатыми губами, и плечи трясутся.

– Ладно, поищу в гнезде, может, свежих яиц снесли. А ты сиди тут и ничего не трогай! Если выйдешь во двор – цыгане унесут.

Что такое «цыгане», я не знаю, но слышу про них довольно часто: если залезаю с грязными ногами на диван, то «цыганский ребенок!», если накручиваю на себя цветные тряпки – «цыганская красотка!».

– А зачем они меня унесут? – озабоченно спрашиваю, попутно пробуя стянуть спички.

– Руки!.. Как зачем – им тоже такой ребенок нужен, волосы смотри какие – золотые, колечками. Ты моя русалочка!

Еще она запретила трогать нож, коробку для шитья, класть в рот пуговицы и лобио[2], и вообще – можно только взять кастрюлю и варить в ней суп – воображаемый.

Я сижу на полу и с недоумением взираю на пустую кастрюлю – из чего варить, из воздуха? Может, все-таки быстро выбежать во двор, и набрать песка из большой кучи, и травы надрать? Я стучу ложкой по кастрюле, она гулко возмущается – отличное решение, но собака Найда проснулась и неодобрительно заскулила.

Тогда я надеваю кастрюлю на голову и подбегаю глядеть в шкафное зеркало. Она лезет на глаза и мешает смотреть, сдвигаю ее назад – падает и с отменным звоном катится по полу. После того как она умолкает, тишина совсем звенящая.

Швейную машинку трогать тоже нельзя – там на игле висит недошитый халат. Что тут еще есть интересного? Ага, папина бритва и помазок давно меня зовут, но до них я еще доберусь – пока надо изучить шкаф!

Дверца со скрипом открывается. На полках – полотенца и белье. Они пахнут утюгом и купанием. А во что с ними поиграть – запеленать Джину? А потом бабушка будет ругаться, что все заново стирать. Тогда дергаю ручки шкафных ящиков.

А верхний-то не до конца задвинут! Тяну за круглую ручку изо всех сил – она скользит и вырывается, но ящик поддался, а там лежат огромные ножницы.