Я направилась к выходу. Внезапно передо мной возник Никита и, молча взяв за руку, повел на танцпол. Так же, не проронив ни слова, положил мои руки к себе на плечи и притянул.

– Ненавижу танцевать, – признался мне на ухо Никита. А мне в голову снова полезли странные мысли, будто я уже успела истосковаться по его голосу…

– Зачем же танцуешь? – резонно поинтересовалась я.

– Потому что ты бесишь, Верона, – честно ответил Яровой. – Почему сразу не пошла танцевать со мной, когда я звал? Выбрала мальчика-зайчика. Это больно ударило по моей самооценке, – насмешливо добавил он.

Не ответишь же ему – да вот почему! Потому что сейчас от твоих объятий и прикосновений дышать страшно. А еще эта непрекращающаяся дрожь в коленях…

– А теперь это дело принципа – потанцевать с тобой.

– Ты такой принципиальный дурак, Яровой, – зачем-то сказала я, подняв голову. При этом старалась сохранять ровный голос. Вечерний луч запутался в русых волосах Никиты. Я пыталась отвести от Ярового взгляд, но выходило плохо… Меня просто выбивало из колеи это незнакомое, но очень приятное чувство – всепоглощающей огромной симпатии.

– А ты такая принципиальная дура, Азарова, – ответил Никита, прижимая меня к себе сильнее.

Тогда я положила голову Яровому на плечо и весь оставшийся танец смотрела на притихшее озеро. Мне хотелось, чтобы этот момент никогда не заканчивался… От Никиты снова пахло летним свежим утром. И счастьем.

Домой мы с Ирой возвращались все-таки вдвоем, уже в сумерках, взявшись за руки.

– Соболь видела, как ты с Марком танцуешь, – почему-то шепотом сказала Ира.

В траве скрипели сверчки.

– Ну и что, – с раздражением ответила я. Как мне надоели эти тупые интриги…

– Значит, жди новой подлянки.

– От Соболь? От Циглер? Ир, я от всего этого устала.

– Ну изначально же угрозы из-за ревности Оксаны пошли. Так что точно еще какая-нибудь ерунда приключится, – продолжала нагнетать Ирка.

– Все, Третьякова, отвянь!

В палату мы зашли первыми. Амелия снова где-то пропадала. Странная она. А Руднева, разумеется, решила остаться на дискотеке до последнего танца.

Ирка включила свет и вскрикнула. От неожиданности я подскочила на месте.

– Зачем так орать? – накинулась я на подругу.

Но рассерженная Ирка уже бросилась к столу и схватила со стола жуткую куклу без одного глаза. И ухмылка у игрушки была странная – неаккуратно вышитая красными нитками, будто шрам у Джокера.

– Она специально выставила эту страшилищу на самом видном месте, чтобы нас пугать! – выкрикнула Ирка, шаря в своей сумке.

– Кто – она? – не понимала я, брезгливо оглядывая страшную куклу. – Что ты ищешь?

– Как кто? Амелия! Я ищу свой нож. Сейчас распотрошу эту гадость и на кровать ей брошу!

– Господи, Ира, зачем?

– Будет знать, как нас пугать. А нож нужно вообще под подушкой держать, когда в этом лагере черт-те что происходит!

Ира наконец отыскала свой нож и уже занесла острие над куклой, как в палате раздался новый визг, еще пронзительнее, чем Иркин.

Руднева, перескакивая через кровать, ринулась к Третьяковой.

– Что ты делаешь? Убери нож! Сумасшедшая!

Вероятно, дуреха Руднева решила, что Ирка собиралась устроить какой-нибудь страшный ритуал. Третьякова откинула нож, но куклу не отпускала. Тогда Диана вцепилась в ноги этой страшиле и потянула игрушку на себя.

– Отдай!

– Вот еще! Всякой гадости не место в нашей палате!

– Ого, что это здесь происходит? – показалась в дверях Амелия.

– Кстати, о гадостях! – проворчала Третьякова.

Из-за Циглер Ирка ослабила хватку, а Диана, отвоевав куклу, прижала страшилу к груди.

– Не трогай ее никогда больше! – зло выпалила Руднева. На ее глазах выступили крупные слезы. – Это моя кукла.