Фрося принесла и поставила на стол банку вишневого варенья и белый воздушный ситник, купленный в старинной булочной на углу. О, какой в те времена был хлеб! Во многих булочных были свои пекарни… теперь о таком можно только мечтать и вспоминать с горечью утрат. Может в городе и есть где-то, но цены не каждому по карману. Ситник, хала, городская булочка… мороженое на натуральных сливках и все для простых людей, все по ГОСТу!

Они сели за покрытый клеенкой большой круглый стол, комнату уютно освещал абажур из оранжевого шелка, под которым на ниточках висели яркие птички, изготовленные руками китайских мастериц. Люся налила чай в черные чашки с алыми розами и золотой обводкой по краю, разложила по розеткам из цветного стекла вишневое варенье, а эклеры, политые шоколадной глазурью, положила на блюдце и поставила его перед Фросей. Та, поблагодарив, взяла один и с наслаждением откусила от него кусочек.

– Я сейчас, – Фрося встала и вышла из-за стола. Вернулась со свертком и початой бутылкой красного вина, то был знатный кагор «Шемахи». Она налила его в небольшие рюмки и, протянув одну Люсе, сказала:

– Поздравляю с началом трудовой жизни. Успехов тебе! А это – мой подарок! – и она протянула Люсе сверток. В нем был великолепный отрез из синего шерстяного крепа. Всегда сдержанная Люся, в благодарном порыве обняла подругу.

– Ну, что-ты, что-ты! Это мне тебя надо поблагодарить. —

– Меня? За что? —

– За помощь, доброту, понимание. Ведь у меня, как и у тебя никого нет. Одна я на всем белом свете. —

– Но ты, хоть родителей своих помнишь, свой город где родилась. А я вот ничего не помню. Мать умерла, когда мне не было четырех лет, даже карточки не осталось. Кузьминична говорила, что был пожар в деревенском доме и мать сильно обгорела. Меня только успели из дома вынести. Моя кроватка у окна стояла, парень окно разбил и меня вытащил, а мать от ожогов скончалась. —

– А в какой это деревне было? – спросила Фрося.

– Не знаю. Война ведь еще была. Я же с тридцать девятого года рождения. Все документы сгорели. Кузьминична каким-то чудом мою метрику восстановила. —

– Вот и по мне война катком прокатилась. Мне еще и семнадцати не было, когда она началась. Городок наш Новогрудок небольшой, но с древней историей, в нем жил польский поэт Адам Мицкевич, есть развалины замка на холме. Одно плохо, он рядом с Польшей и постоянно был под кем-то, но больше под поляками. Отец с матерью батрачили на панов, да и мне такая же судьба была уготована – идти в прислуги или на скотный двор, но мать очень хотела, чтобы я грамотной была и отдала меня в гимназию, где я проучилась до четырнадцати лет, пока она была жива. После ее смерти мне пришлось оставить школу и пойти работать в магазин мадам Этель Горенштейн. Была и уборщицей, и на посылках, и что прикажут, пока на меня не обратила внимание закройщица в ателье мадам Этель. Она поняла, что я грамотная, умею читать-писать и, как ей показалось, сообразительная. Вот и замолвила за меня слово перед мадам, и та согласилась взять меня ученицей закройщицы в ателье при магазине. Так я начала постигать азы профессии. – Фрося замолчала, погрузившись в воспоминания.

Мне только-только шестнадцать исполнилось, когда после изгнания поляков Новогрудок ненадолго перешел в БССР. Отец стал сотрудничать с советской властью, но кто-то поджег наш дом, отец исчез куда-то, поговаривали, что его убили и закопали в лесу. А мне пришлось по милости закройщицы Ядвиги Францевны ночевать в закутке ателье. Кто-то сказал об этом мадам Этель и она вызвала меня в свой кабинет.