При пострижении отца в монашеский чин в августе 1990 года ему оставили прежнее имя, в память рукополагавшего его в священный сан священномученика Иоанна, архиепископа Рижского.

Одно из воспоминаний моего беспечального детства – поездка к дедушке в деревню, в Латгалию. В скромном приходском доме дедушки и бабушки весело и дружно жили три поколения, иногда друг друга поддразнивая. Младшие сестры отца нашли дневник самого младшего брата Анатолия и, смеясь, декламировали из него: «Познакомясь с Татьяной Мальковой, я впервые узнал, что такое любовь». Дядя Анатолий был старше меня и двоюродной сестры Тамары всего на семь лет, а мы обе родились в этом доме. Мы ходили в лес, ездили на сенокос, катались на телеге, смотрели, как прыгает через костры деревенская молодежь в ночь под Ивана Купалу.

Летом 1939 года отец принял участие в паломничестве на Валаам, вернулся, полный впечатлений. В конце жизни нередко вспоминал: «Кто бы мог подумать, что мальчик, с нами в лодке сидевший, станет Патриархом всея Руси…»

В 1939 году были подписаны пакты – советско-германский о ненападении и советско-латвийский о взаимопомощи, на основании которого СССР получил право на военные базы в Латвии. Жизнь перевернулась. «Обреченность Латвии становилась очевидной и, охваченное тревогой за свое будущее, население осенью – зимой 1939 года скупает в магазинах продукты», – пишет в прекрасной книге «Под покровом Тихвинской иконы» историк Александр Гаврилин. «Семнадцатого июня 1940 года советские войска перешли границу Латвии и в течение нескольких часов оккупировали латвийскую землю». Летом 1940 года было запрещено преподавать Закон Божий.

Сестра до сих пор остро помнит то время, ей было 4 года: «Куда прятать отца? Чуть только позвонит телефон – мы узнавали, что еще кого-то арестовали. Я жила в большом страхе, думая, что отца придут забирать. А он еще проповедовал, громя безбожную власть. Мама всегда чуть не плакала перед службой и умоляла его говорить только на евангельские темы. У нас в доме был большой шкаф, но если его за шкаф спрятать, все равно найдут».

В 1940 году я пошла в школу. До этого занималась с еще несколькими ребятами у частной учительницы, умела читать, писать, знала арифметику. Самое яркое воспоминание осталось от дамы, временно заменяющей обычную учительницу. Она рассказывала о фильме «Тарзан, приемыш обезьян» и еще об одном фильме, заканчивавшемся волнами, на которых выступало слово ТАБУ. Еще помню, как мне давали декламировать стихотворение о Сталине и его трубке. В классе у меня были две подруги, одна – староверка, другая – еврейка. Я была любимицей класса. Несмотря на это, после того, как у меня во время урока гимнастики выпал из-под воротничка крестик, мальчишки меня побили по дороге домой; было обидно, но не очень больно. Дома я об этом никому не сказала. В те годы сестру отличала тревога об отце и забота о справедливости. Частое ее выражение – «это была человеческая несправедливость». Мне же было свойственно полное отсутствие чувства страха.

«С первых дней советской власти в Латвии было развернуто наступление на религию и Церковь», – отмечает А. Гаврилин. Было запрещено преподавание Закона Божьего в школах, закрыты богословские учебные заведения, Церкви запретили работу с детьми и молодежью, миссионерскую и издательскую деятельность. В латвийской прессе появились яростные нападки на религию и священников. «…Методы психологического давления на верующих и духовенство приобретают самые грубые, разнузданные формы», – пишет А. Гаврилин. Он обстоятельно описывает и сильнейший экономический нажим на Церковь.