Аккуратно приладив к таре крышку, Климыч возвращается к себе. Там он, приняв во здравие своё четверть самогона, выгнанного бабкой Митришной, что с выселок, принимается за наловленную с утра рыбу. Да, таки натурально засаливает её в горючей бабьей слезе да ему одному ведомых специях.

На следующий день рыбка уже вывешена у него на дворе, на щедром летнем солнце – вялится. А как вызреют речки Гривки дары, так собирается Илья Климович в город, на рынок, коммерсант хренов.

И что я вам скажу. Мужики–пиволюбы за Цуговой рыбкой в очередь толпятся и чуть морды друг другу не квасят! Это я сам лично видел. По ста рубликов за рыбёшку имеет на бабьей жалости капиталист! Лучше Цуговой, говорят, рыбки к пиву ну ничего нет. Как, вроде, в господней моче рыбёха вымочена – такая у неё вкусность, такое благообразие после неё наступает и осветление души. Единственный, говорят, побочный эффект отмечается – жалостливость ко всей бабьей нации такая просыпается, что жить порой не хочется. Придёшь, мол, домой, уткнёшься в подол жене и ну реветь, чисто теля. Жалеешь её, чуть пятки не целуешь. А бабе чего ещё надо для её недолгого бабьего счастья… Она тебе и пиво простит и ублажит телесно – в смысле и борща и чего посолоней.

Уже и заграница Цуговой рыбкой заинтересовалась. Переговоры ведут о покупке лицензии.

Да только Климыч – ни в какую. Я, говорит, соль души русской, бабьей, никогда проклятой Антанте не продам. Я, говорит, и Родину–то в своё время не продал, хотя допуск имел. И на том, говорит, – баста.

Вот такая история. Не вру ни разу.

Янош обнаружил его совершенно случайно, когда пришёл домой. Странно, что этот человек не нашёл лучшего места, где повеситься.

Тело висело прямо в прихожей, на крюке, который держал лампу. Лампа была снята и аккуратно поставлена на старый комод. И даже пыль с плафона висельник сначала тщательно стёр, чего давно уже не делал Янош. Тут же была аккуратно сложена одежда, принадлежащая телу, а само тело – совершенно нагое, но в шляпе – висело на крюку, как уже и было сказано. Шляпа каким–то образом не упала с головы, свесившейся на плечо. Она представляла собой высокий строгий цилиндр, в котором не стыдно было бы явиться и на приём к высокопоставленной особе, не только что повеситься.

Немного пораздумав, что же теперь делать, Янош поднял валявшийся на полу табурет, отброшенный, видимо, в последний момент ногой, принёс из кухни нож и полез снимать тело.

Повешенный был довольно худощав, поэтому обошлось без падения с табурета и лишнего шума. Одной рукой обняв тело за талию, второй он обрезал верёвку и, уже обеими руками прижимая повешенного к себе, кое–как спустился на пол. Правда, шляпа самоубийцы при этом свалилась с головы и закатилась за старый буфет, в котором хранились банки с вареньем. Пришлось лезть и доставать её, то и дело окунаясь лицом в густую паутину и чихая от пыли.

Достав цилиндр, Янош обнаружил внутри его, на подкладке, чернильную полурасплывшуюся надпись «Я. Лепец». Это удивительно: повешенный оказался однофамильцем Яноша.

Во исполнение последней воли самоубийцы натянув ему на голову цилиндр, Янош перенёс тело в комнату и положил на скамью. После чего пошёл поставить на огонь чайник.

– Эй, Янош, ты бы его хоть простынёй накрыл, срамота же, – сказала соседка, Мартина, зашедшая занять охапку дров.

«И то правда, – подумал он. – Неловко как–то». И накрыл тело накидкой, взятой с кровати.

– А ты уже проведал, чьё это тело? – спросил сосед Миклош, который чуть не каждый день заходил на чай. И как это он узнаёт всегда, что у Яноша закипел чайник?