– Мои родители, товарищ майор, люди были мирные… самые обычные крестьяне, – продолжил прерванный разговор Андрис. – В июле сорокового года они поддержали новое правительство во главе с Августом Кирхенштейном в Народном Сейме за то, чтобы наша Латвия на равных вошла в Советский Союз. За это они при немцах и поплатились – матушку и сестрицу повесили в сарае на перекладине, а отец на фронте в сорок втором погиб, защищая новую Латышскую республику. Поэтому у меня к нашим латышам-предателям свой… особый счет. Фашистов мы разбили, расправимся и с этими гадами.

– В этом ты можешь, парень, не сомневаться, – заверил водителя Орлов. – Для того мы сюда и приехали…

Выслушав столь простенькое и бесхитростное объяснение, Клим и сам заметно расчувствовался. Только у него, в отличие от Андриса, потемневшие глаза не стали влажными от выступивших слез, а наоборот, стали до невозможности сухими и жесткими, и так пугающе глубоко запали в этот миг в провалы глазниц, что можно было не сомневаться: Орлов исполнит свое обещание при любом раскладе. Даже если ему придется отдать свою жизнь за латышский народ, который уже стал для него братским.

– Мы с тобой, парень, еще выпьем на могиле этих ублюдков, – хрипло проговорил Орлов, в волнении помял пальцами острый кадык и, как видно, стесняясь своих высокопарных слов, уже тише произнес: – Советскому человеку все посильно. Верь мне.

Не отрывая рук от баранки, Андрис неловко вытер скатившуюся по щеке слезу о свое плечо, его пухлые, по-юношески ярко-алые губы тронула благодарная улыбка.

– Спасибо, товарищ майор.

В этот момент не только повеселевшему Орлову, но и Журавлеву с Еременко показалось, что мотор у машины зазвучал ровно, без прежнего надрыва, как будто певец после разухабистой скверной песни вдруг запел мелодичную песнь на спокойную умиротворяющую музыку.

Так оно на самом деле и было, потому что Андрис сбавил обороты, чтобы непривычных к подобной езде хороших людей не так быстро утомила тяжелая дорога, не забыв, однако, предупредить, чтобы они глядели в оба. Его голос при этом звучал настолько серьезно, зловеще и тревожно, что исключало с его стороны всякие неуместные в эти минуты шутки. И сразу окружавший их лес стал казаться полным опасностей, как будто весь он кишел вурдалаками и не менее хищными озверевшими от войны людьми. Журавлев незаметно для товарищей на всякий случай расстегнул кобуру и положил влажную ладонь на рукоятку пистолета.

Перед его глазами глухой стеной стоял старый смешанный лес с густым непроходимым подлеском: высились ровные, как свечи, сосны; кряжистые дубы, раскинувшие свои руки-сучья; могучие вязы толщиной в два обхвата с нависшими пушистыми кронами над дикими яблонями и грушами; прижимавшиеся друг к дружке трепетные осины; тополя; кое-где видневшиеся среди редких ясеней березы, похожие в своем белом одеянии на стройные фигурки радостных невест, празднично одетых в фату. Сквозь беспорядочное нагромождение ветвей вниз точило пыльные лучи горячее солнце, мелькавшее за деревьями расплавленным шаром.

Все это проносилось чередой перед взором Журавлева со скапливающимися капельками пота в морщинистых прищуренных уголках глаз, а вот то, что творилось за зеленой стеной лесной кромки, при всем желании он видеть не мог.

А там, скрываясь в чаще, у самой дороги стояли двое вооруженных автоматами шмайсер мужчин, которые внимательно наблюдали через ажурные просветы в листьях за движением «Виллиса», выехавшего из-за поворота. Судя по потрепанной немецкой военной одежде с потускневшими от времени петлицами с буквами СС, которую, по всему видно, не первый год носили затаившиеся в лесу люди, это были коллаборационисты, некогда служившие в 19-й добровольческой пехотной дивизии.