Ну вот, значить, никто к Пышоньке тому не шёл работать, из мастеровитых да знающих, одна шелупонь собралась, а от неё какой на прииске толк? То-то и оно! Батюшка Савелия, Елизар Григорьич, сердиться изволят, грозятся самолично приехать и сынка уму-разуму поучить. Горюет Пышонька, даже от такого переживания аппетит потерял, чем свою няню Евдокию шибко расстроил.

Вот сидит как-то вечерком Евдокия в кухне, слёзы платочком утирает, да кухарке Анфисе жалуется на такую вопиющую несправедливость, к милому мальчику допущенную. И отец-то к Савушке несправедлив, старших сынов наделил, все в «столицах» живут, а Савушку сослал в этакую Тмутаракань! А у Савушки здоровьишка и так нет, теперь вот ещё от переживания и расстройства он кушать стал плохо… А ведь как хорошо всё было, когда они сюда только приехали!

– Сглазили, не иначе сглазили нашего Савелия Елизарыча! Чёрным сглазом! – помахивая укропом, басовитым голосом сказала Анфиса, – Свояка моего так же глазили, ей-ей, болел долго, а потом и вовсе помер, прости, Господи!

– Да кто же?! – испуганно спрашивала Евдокия, держа в руке флакон нюхательной соли, – Кто же мог, ведь он ещё дитя невинное, добрый, безобидный!

«Невинному дитя» шёл третий десяток, весу в нём было… ну, побольше, чем в обычном человеке его роста и возраста, но для няньки он всё равно оставался малышом.

– Ой, Дуся! Что ты! – Анфиса взмахнула в этот раз пучком петрушки, – Мало ли тут завистников?! Да всем завидно, что у Савелия Елизарыча прииск, папенькой оставленный, и доход он даёт хороший! Вот и сглазили, колдовством чёрным! Сама же видишь – прииск-то иссякать стал, и Савелий стал хиреть! Вон, намедни и кулебяку свою любимую не доел! А?! Вот! Я и говорю – как есть сглазили!

– Ох, горе! – Евдокия ещё сильнее побледнела и стала обмахиваться платком, – Что я матушке евойной скажу, ведь обещалася я за Савушкой приглядеть, божилася перед образа́ми! А что получается?! Этак, неровён час, сгинет он тут, вдали от семьи, и я вместе с ним!

– Надо к знахарке идтить! – пробасила Анфиса, – И немедля, иначе уже не помочь! Упустим время, и всё!

– Да как же узнать, где тут знахарка есть? – всплеснула руками Евдокия, – Кабы знать! Уж я бы за ценой не постояла, все бы свои сбережения, коих у меня и есть-то немного, а все бы отдала за Савушку!

Анфиса посмотрела на Евдокию прищурившись, потом отложила в сторону ложку, коей мешала там своё варево, выглянула за дверь кухни и не обнаружив ничего подозрительного, села напротив Евдокии и зашептала едва слышно:

– Была я намедни у лавошника, Антипа Никитина, взяла тогда сахару полтора фунта, и ещё уксус…

– Анфиса! – Евдокия стукнула ладошкой по столу, – Ты дело говори, а не про сахар!

– А? Ну дак что, Антип-то мужик опытный, без дела не станет говорить, то и сказал, что было у него такое – торговля пропала, словно кто сглазил, так ездил он к знахарке тутошней, в лесу живёт одна, чудийка она! Повёз крупы, масла постного, ещё там кой-чего, полотна отрез, иглы аглицкие, хорошие! Вот чудийка, Акчиён её зовут что ли, ему и помогла дела поправить.

– А как? Как помогла? – во все глаза глядя на Анфису, спросила Евдокия.

– Дак поди-знай! Рази он скажет! А только вон, глянь – торговля у Антипа на лад пошла, вторую лавку в Симоновке открыл, дочку взамуж отдал как удачно! Сказывал только – помогла! Правда и взяла плату дорогую, я хоть и пыталась выспросить – но Антип не сказал, не велено, говорит, иначе помощь вся на нет сойдёт! Жена у Антипа всё ведь хворала – а теперь, погляди, павой ходит по селу! Душегрея новая, соболья.

– Так! Ты, Анфиса, вот что! – Евдокия поднялась, чтобы казаться внушительнее, хоть она и водила дружбу с кухаркой, а всё ж показать надо было, что она тут в доме за хозяйку, – Бери сколь денег, поди в лавку. Антипу не сказывай, что для Савелия стараемся – скажи, себе станешь просить о помощи, да вызнай, где эта чудийка живёт, как до неё добраться.