Удар! Перед глазами колыхнулась красная вуаль, от огненного всполоха боли в виске вода вдруг взмыла вверх и окатила его с ног до головы. Холод и боль смешались, Канунникова накрыло плотным, как одеяло, обмороком. Он уронил фляжку в воду и рухнул на землю.

– Карманы смотрел?

– Смотрел, батя, нет ничего. – Высокий, срывающийся на фальцет молодой голос ответил над самым ухом. Ладони охлопали грудь и бока Канунникова. – Нет ничего ни в карманах, ни в подкладке. Фляжка только в руках у него была, и все.

– Товарищ капитан, Петр Васильевич, да что там думать, по одежде же видно, что это поляк. Вдруг это переодетый гестаповец? – произнес другой, мягкий голос. – Кто бы это ни был, он для нас опасен. Ненужный свидетель. Он видел у ручья Игоря и Елизавету. Донесет в абвер, и нас достанут из-под земли. Его надо ликвидировать.

Сквозь звон в ушах раздался короткий смешок:

– Скор ты, Сорока, на приказы. Ликвидировать. Сам будешь этим заниматься? Придется голыми руками душить, оружия-то у нас нет. – Через несколько секунд тишины Петр Васильевич уточнил: – Ну что стоишь? Выполняй свой же приказ – ликвидируй.

От напряженной тишины связанный Канунников заерзал на земле и замычал, пытаясь сказать, что он тоже русский, свой. Но рот был туго набит мхом, а сверху еще затянут холщовым мешком.

– Мычит, да как громко! Услышат ведь! – испуганно зашептал мальчишеский срывающийся голос. – Тише! Штиль! Чиса! Замкни ше или шмертць! Зрозумяне, пан, зрозумяне, чиса!

В разговор вмешалась женщина:

– Игорь, не разговаривай с ним. Подойди ко мне, забирай воду и хворост, идем к землянке.

– Мам, только я знаю немного польский и немецкий. Можно я останусь? Я смогу с ним поговорить…

– Нет! – Женщина крикнула шепотом, но в ее голосе сквозил ужас. – Делай то, что я сказала. Твой отец пускай сам все решает, ребенку тут делать нечего.

Мальчишка горячо возразил:

– Я уже не ребенок, мне шестнадцать!

В ответ раздался звук пощечины и полный боли тихий вскрик:

– Я уже потеряла дочь! И фашисты не лишат меня сына! Пускай допрашивают, убивают, делают с этим поляком что угодно, но ты идешь со мной.

– Делай, что мать сказала, – коротко приказал Петр Васильевич.

Тихий плеск шагов через ручей, и над поймой повисла гнетущая тишина. Никто не решался первым взяться за дело – убить захваченного чужака. А пока текли секунды, Александр мучительно соображал, как ему подать знак. Во рту – кляп, руки связаны накрепко за спиной, даже ноги ему скрутили поясом от пальто. И тут его озарило – надо петь, вернее мычать, что-то известное – мелодию, которую знает только советский человек, например, гимн, чтобы они поняли, что под польским маскарадом скрывается свой.

– Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов… – замычал Саша.

Из-за мешковины на лице пленник не видел, что головы Сороки и Петра повернулись к нему, но почувствовал, как внимательно вслушиваются они в эти звуки.

«Надо что-то совсем родное, что-то наше, советское!» – Он вдохнул побольше воздуха и замычал с новой силой:

– В лесу родилась елочка.

Сорока протянул удивленно:

– Кажется, это русский. Слышите, «Елочку» мычит?

Романчук задумчиво подтвердил:

– Похоже. Поляки ее вряд ли знают.

Канунников закрыл глаза от напряжения, обрывки мелодий сплелись с картинками воспоминаний. Вот он идет на своем первом параде по плацу во время выпуска из училища связи под гимн СССР, вот поет песню про елочку в блестящем хороводе вокруг украшенного ароматного деревца в подшефной школе. Наденька! Блестящие кудри, огромные голубые глаза и летящий в вальсе подол платья! Вальс «На сопках Маньчжурии»! Тот самый, под который они плыли парой на школьном выпускном: