– Моих сродственников давно видели? – переменил тему Константин.

– Вчерась видал, мы же суседи. Мальчонка твой здоров, вымахал – не узнать.

– Я его махоньким совсем оставил… Вдруг не признает меня?

– Что ты! Признает, конечно, не сумлевайся!

Антип немного подумал, порылся в мешке и вынул красную жестяную банку.

– Ну, стало быть, тебе нужнее. Держи, сыну отдашь, вроде как от тебя гостинец.

Банка была большая, ярко-красная, с золотыми буквами на глянцевом боку.

– «Монпансье из фруктовых и ягодных соков… Абрикосов и сыновья», – прочёл Константин. – Спасибо, дядя Антип.

– На здоровье. Признает, куда денется-то? Родная кровь… Давай, Жозефинушка, давай, голубушка, чуток осталось!

***

Полинка выпросила у матери красные лоскутки и шила почти всамделишные сапоги для кошки, как в книге сказок, которую Яшка принёс из школы.

– Четыре сапога надо, – настаивал Лёша, – Зайка не сможет на двух ногах ходить.

– А на картинке два! – возражала Полина, указывая на хитрого кота в сапогах со шпорами. – Лоскутков все равно только на два сапожка хватит.

Лёша застыл, прислушиваясь к чему-то, потом сказал, будто выдохнул:

– Тятя едет…

– Он на Крещение приедет, до Крещения эвон сколько! Мама, – повернулась Поля к матери, – Лёша говорит, что дядя Костя едет.

Мать посмотрела на отрывной календарь и сказала, отряхивая руки от муки:

– Нет, дочка, рано ещё братцу Константину. Он писал в письме, что в госпитале лежит, ногу лечит. С чего ты взял, баловник?

– Ему мама сказала, – встряла Полина.

– Я и сам знаю, он на лошади едет. Лошадь рыжая, с белым пятном на лбу. И дядя Антип с тятей… тот, с бородой который.

– Ну что ты, братец Константин на поезде должен… Царица Небесная, неужто и правда сегодня приедет? Поля, сходи-ка в курятник, собери яйца, коли есть – яишню сделаю. Совсем зимой не несутся, анафемы.

Мать поставила хлебы в печь, когда за окном стукнула калитка. Отворилась дверь, впустив морозное облако, и все увидели солдата в дверном проёме, будто в раме.

– Братец Константин… приехал…

Мамка в подоткнутой юбке, простоволосая, протянула навстречу руки. Чуть притупившаяся боль ударила с новой силой, подкатила комом к горлу, слёзы потекли прозрачными бусинками.

– Не уберегли мы Софьюшку, голубку нашу, корю себя за это… Как простудилась, так слегла и не встала больше… Мальчонка сиротой остался…

– Что ты, сестрица Вера, не кори себя. Я должен ноги тебе целовать за то, что ты Лёшку не бросила.

Константин подошёл, прихрамывая, неловко обнял. И не выдержал, заплакал на материном плече, вздрагивая и не утирая слез, не замечая трёх пар любопытных глаз, которые таращились на него из соседней комнатушки.

Лёшка оторвался от дверного косяка, подошёл и робко прильнул к отцовской ноге.

– Тебе маму жалко? – спросил он. – Не плачь, у неё больше ничего не болит.

– Лёшенька, ты знаешь, кто я?

– Знаю… Ты тятя.

– Ну вот и хорошо, Царица Небесная, – перекрестилась мать, улыбаясь сквозь слёзы, – признал…

Лёша получил в подарок трофейный нож с костяной ручкой и ту самую банку монпансье. Открыл жестяную крышку, и в избе сразу запахло рябиной, вишней, яблоками и ещё чем-то незнакомым, но очень приятным. Круглые разноцветные леденцы доверху заполняли банку и прижимали к стенке бумажный пакетик с яркой пасхальной открыткой. На картинке румяная девочка в жёлтом платье держала корзинку куриных яиц, а сверху располагалась надпись: «Христос Воскресе!» Открытку Лёша подарил Полине.

Обедали крупяной похлёбкой и редкостной яишней на молоке. Неторопливо пили чай с конфетами монпансье, катая во рту кисло-сладкие камешки.

Лёша украдкой рассматривал отца, открыто смотреть было почему-то стыдно. Глаза у тяти оказались добрыми, жесткие короткие волосы торчали, как ежовая шубка, и Лёше всё время хотелось их потрогать – не колючие ли?