– Ты что несешь? Думаешь, мы в аду?

– В чистилище.

Я села и посмотрела на Лику. Она лежала с закрытыми глазами, раскинув руки, видимо представляя себя долбаным князем Болконским на Аустерлицком поле. Только не было никакого поля, был небольшой пляж, покрытый травой и засыпанный сосновыми иголками, с узкой песчаной полоской у воды. Футболка и куртка Лики были в серо-коричневых разводах, как и ее лицо. На иссушенных, потрескавшихся губах – красная помада. Наверное, когда помада закончится, она свихнется окончательно.

Пауза затянулась.

– И давно ты об этом думаешь?

Лика не открывала глаза.

– С того дня, как увидела тот зеленый пруд с кувшинками. Это был тот самый пруд из моего детства, не просто похожий – тот самый. Я сразу вспомнила его, тебе только не хотела говорить.

– Слушай, пойдем валежник собирать. Стемнеет сейчас. Холодно.

– Ну пойдем.

Лика открыла глаза, поморщилась. Села и посмотрела по сторонам. Вгляделась куда-то влево.

– Это дом? Ты видишь это? Вон там, почти на том берегу, между соснами что-то большое и темное.

Я поднялась и всмотрелась вдаль.

– Мне кажется, это кусты.

– Это не кусты. Пойдем.

Стремительно темнело, заухали первые проснувшиеся совы. Где-то вдали привычно завыли не то собаки, не то волки. Мы пробирались через лес минут тридцать, и с каждым шагом становилось очевиднее, что в лесу действительно что-то есть.

Наконец мы вышли на небольшую поляну, на которой стоял темный двухэтажный бревенчатый дом с деревянным крыльцом, верандой и широкими ступеньками. За домом стояли два сарая, дальше еще один сарай поменьше, похоже туалет. Непроницаемые зашторенные окна. Сосновый лес с трех сторон и темно-синее озеро с четвертой.

– Эй! Здесь есть кто-нибудь? – крикнула Лика.

Катя вышла на кухню, поставила чайник и кастрюлю на плиту, вернулась в комнату, села на кровать, закрыла лицо руками. Вскочила, поправила криво стоящий стул. Подобрала медвежонка, посадила его на кровать. Чайник же на плите. Вернулась на кухню.

В деревне практически никого не было: муж и почти все соседи продолжали искать Оленьку. Катя тоже искала до самой ночи, потом подумала: а вдруг она сама вернулась, а вдруг нашлась, а дома никого, а вдруг она и не уходила в лес, а где-нибудь в деревне спряталась в сарае чьем-нибудь и заснула, – и прибежала обратно домой, но дома Оленьки не было, и у соседей не было, они с мужем обыскали всю деревню, прежде чем пойти на поиски в лес.

И теперь Катя кипятила чайник, подогревала суп – найдут ее, принесут, а дома нет горячей еды – и вглядывалась в темноту за окном. «Права была мама, – отстраненно подумала Катя, – из меня мать никудышная, как можно было ребенка потерять».

Оленька пропала несколько часов назад. Она играла во дворе со щенком, привезенным ей папой накануне из соседней деревни, громко разговаривала с ним, Катя прекрасно слышала ее из дома. Потом забегалась, не заметила, как смолк голос, а когда во двор вышла, там не было ни дочери, ни щенка. «Права была мать, – подумала Катя, – права».

Часы на стене оглушительно тикали, она раньше и не замечала, как громко они тикают. Тик-так, тик-так. «Господи, если ты есть, пусть Оля найдется, пусть найдется». В соседнем дворе оглушительно залаяла собака, будто учуяв кого-то, Катя бросилась на улицу. Нет, никого, кошка, может, мимо прошла. Катя всмотрелась в темноту. Через два дома уже начинался мрачный лес, где-то там соседи ходили с фонарями и звали девочку. Надо к ним, надо с ними искать. Катя чуть не побежала к лесу прямо так, в домашних тапках, но вспомнила про плиту и вернулась. Выключила, сняла чайник. Просто пусть она найдется.