– Не в этот раз.

– А не нужно было его провоцировать. Ничего, думаю, он придет в себя. Он очень отходчивый. Вот увидишь, все образуется.

Ирония, сарказм, даже оскорбления – как об стенку все разбивается. Теплые ноты в ее голосе звучали так естественно, что не знавший ее вполне мог принять все это за искренность. Музыкант резко повернулся к ней. Она улыбнулась светской улыбкой.

– Он сказал, что я могу ее забрать себе.

– Это он не всерьез, – сказала Хелен успокаивающе.

– Всерьез. Я ее забираю, но дети остаются у него.

– Что ж. Это ведь справедливо, не так ли?

Поерзав на стуле, устроившись поудобнее, выпрямив спину, она смотрела на него благосклонно. Порода. Ничего не скажешь. Такому не научишь – это от рождения дается – ничего человека в этой жизни не волнует.

– Он получит все права на детей, и она их больше не увидит. Он сказал что ему все равно, как он эти права получит – через суд или по договору, и пусть она сама решит…

– Конечно по договору лучше. Какой еще суд! Ничего хорошего в скандалах нет.

– Он действительно намерен сделать все, что он сказал.

– Да. Это жестоко, я понимаю, но ведь он прав, дорогой мой.

– Хелен! Это убьет твою дочь. Понимаешь?

– Не преувеличивай. Впрочем, ты ведь человек искусства. Люди творческие склонны к преувеличениям. Ничего страшного. Она привыкнет. Некоторое время, правда, она будет переживать. Но это пройдет.

Музыкант вдруг подумал, что … Глядя с любопытством на Хелен, он вытащил портсигар, открыл и предложил ей. Она вежливо отказалась.

– Конечно же, – сказал он небрежно, закуривая, – он и деньги все заберет. Вообще все.

Прошло некоторое время прежде чем Хелен сообразила, что сие означает.

– Прости, как? – спросила она.

– Вложения, акции, наличные, недвижимость. Всё.

Своих денег у Хелен и ее дочери не было. Муж Хелен никогда не был богат. Хелен слегка побледнела.

– Все заберет, – настаивал Музыкант. – Ну, может какие-то драгоценности тебе оставит.

– Ты шутишь, – сказала Хелен машинально.

Некоторая степень растерянности проявилась в ее чертах, они стали почти человеческими.

– Мне очень жаль, – сказал Музыкант. – У меня доход небольшой, а рассчитывать на то, что мой отец будет содержать … нас всех … не приходится. – Он помолчал, а затем добавил с комической торжественностью, – Нужно будет многим пожертвовать.

– Не может быть, – пробормотала она, не глядя на него.

– И тем не менее это так, – заверил он ее, сохраняя серьезное выражение лица. – Не переживай. Я сниму однокомнатную конуру в Уильямсбурге, это за речкой, в Бруклине. Там живут люди, которые тебе всегда нравились – художники, поэты, беззаботная богемная толпа. Наконец-то у тебя появится возможность влюбиться в голодающего художника или страждущего поэта. Будешь вязать свитера и продавать цветы, чтобы свести концы с концами, а вечерами будешь делиться романтическими мечтаниями с предметом своей любви, за скудным ужином, состоящим из натурального салата и сухарей. А когда он умрет от чрезмерной дозы наркотиков, твой портрет, им нарисованный, заметит представитель Галереи Тейта. После чего все остальные его картины будут раскуплены за огромные деньги лучшими музеями мира.

– Помолчи, – сказала она. – Помолчи.

Молчали они целых две минуты – он, глубоко затягиваясь сигаретным дымом и следя за выражением ее лица, она – напряженно пытаясь упорядочить мысли.

– Твой доход … – сказала она. – Твой … доход как исполнителя … он…

– Ты хочешь спросить, не станет ли он в скором времени достаточным, чтобы мы втроем могли сохранить сегодняшний уровень жизни. Вряд ли.

– Ужасно, – сказала она убежденно. – Дай мне сигарету.