– Есть наркоз! Можно начинать.

– Начали.

Первый надрез, быстрый и выверенный, оставил вначале лишь тонюсенькую алую полоску на её теле. Ещё не покрывшуюся каплями красной росы… Ещё не расцветшую скрытой под кожей болью.

Его руки знали своё дело. Опыт. Много-много лет. Иногда ему казалось, что он оперирует столько, сколько существует этот мир. А может, так оно и было. Странная работа. Причинять боль, чтобы делать счастливыми. Творить их судьбы, чтобы научить добывать любовь из кристалликов боли.

Сам он сострадал и любил их всех. Он был готов забрать всю эту боль себе. Но не мог, ради их же блага. Как не мог сам для себя ответить на вопрос – зачем? Зачем они добровольно ложатся под его нож, когда могли бы просто оставаться собой. Какие райские кущи и изумрудные луга должны видеться им там, за пределами этой стерильной операционной, чтобы вот так, настойчиво и упрямо, идти к ним через его скальпель?

Всё, чем он мог облегчить их страдания, так это быть по-хирургически точным и экономным. Ни одного лишнего движения. Ни одной ненужной капли боли. И всё-таки совсем избавить их от страданий было не в его силах.

Вначале она не почувствовала почти ничего. Наркоз защищал её. Ощутила лишь легкий нажим невидимой руки, обозначивший место вскрытой плоти. Впрочем, как и он, опьяненный любовным дурманом, не чувствовал и не обращал внимания на мелкие царапины от шипов невообразимо прекрасных роз, цветущих в его душе.

Когда, наконец, она сдала выпускные экзамены и получила диплом, то ушли вполне понятные, объяснимые, причины, слишком часто в первый месяц их знакомства отнимавшие её у него. Причины ушли, но она почему-то всё равно продолжала ускользать. По каким-то делам. По семейным обязанностям перед мамой и папой. По необходимости куда-то подвозить каких-то родственников или развлекать по вечерам их малолетних отпрысков. Её телефон звонил слишком часто, и она слишком часто покидала его после этих звонков. Ускользала…

Как весенний утренний ветерок. Как горизонт. Вот он – горизонт, виден. Вот понятно же, куда надо идти, чтобы приблизиться к нему. Вот ты идёшь… А он всё также видим и далёк.

И в этом чувствовалась какая-то её осторожность по отношению к нему. Или отстранённость. Или… И смутная тревога легкой, почти прозрачной тенью накрыла солнечную долину в его душе.

– Ещё разрез. Фиксируйте. Зажим!

Он попытался напрямую спросить у неё про то, есть ли причины для его беспокойства. Она не стала искать отговорки и честно призналась, что слишком неожиданной для неё оказалась его правда про ещё недавнюю семью. И добавила, что знает, что мужчина всё равно вернётся к своей жене и детям. И что это очень больно. А он подумал, что либо она раньше уже обожглась на таких отношениях, либо в свои неполные двадцать два года она вряд ли может знать, что бывает и совсем по-другому.

А ещё она рассказала, что до встречи ним у неё был один человек. Старше её. Примерно его возраста. Этот человек стал для неё первой любовью, а взамен причинил ей много боли и обид. И даже когда они расстались, он продолжал напоминать ей о своем существовании. Она не хотела вспоминать и говорить о нём. Лишь добавила, что теперь она, наконец, вздохнула без него спокойно. А ещё сказала, что очень рада, что тогда, в майском кафе, в её жизни появился ты.

Она едва заметно вздрогнула всем телом, укрытым сверкающей белой простыней и окутанным разноцветными проводами и датчиками. Сознание ещё было под властью обезболивающего тумана, но тело уже начинало что-то ощущать, бессознательно реагируя на тревожные сигналы.