– Так она ж по телефону разговаривает, – засомневался я. – И как ты в нее стрелять-то будешь?
– Давай, не бойся, ты уже спец-агент, а за это будешь… – брат на секунду задумался, – Штирлицем, штурмбанфюрером эс-эс, разведчиком настоящим, – посулил он.
– Ладно, – согласился я. Штирлиц мне нравился больше профессора Плейшнера.
Мы выбежали, брат с наганом зарылся в висящие в прихожей пальто, а я подбежал к разговаривающей по телефону бабушке:
– Таким образом, на основании Вашего заявления, Лев Аронович, проводится проверка соответствующей комиссией, и жилой фонд…
– Баруф! – рявкнул я.
– А? Что тебе? – Бабушка отвела от уха трубку. – Что ты хочешь?
В этот момент вешалка под тяжестью пальто и повисшего на них брата соскочила с гвоздя, и мой брат оказался под ворохом одежды.
– Что вы идиотничаете-то? А? Убирайтесь, бездельники! Господи, а ты-то, старший, – бабушка укоризненно покачала головой, глядя на моего брата, и приложила трубку к уху.
– Лев Аронович, алло, простите… и жилой фонд, на основании заключения комиссии, переводится в нежилой.
– Завербована! – поставил галочку в своем блокноте минутой позже мой брат. – Так и запишем: «Баруф»!
«Беломор»
В школе я учился ровно, домашние задания выполнял когда сам, когда просил брата. К «Родной речи» и «Русскому языку» питал склонность, хотя и не любил учить стихи, а к математике был равнодушен.
Эта история произошла в третьем классе, когда я остался у Любови Георгиевны на продленку. Обычно я на продленку не ходил. Баруф, даже если и имела в своем расписании какие-то встречи, часто заскакивала на минуту в квартиру и кормила меня. Любопытно, что ни она, ни мама никогда не просили взять заботу обо мне моего старшего брата, учившегося тогда уже в 10-м классе. Причина была в том, что мой брат и его лучший друг Цыганков тогда до такой степени увлеклись химией, что после уроков оставались в нашей школьной лаборатории на долгие часы. Эта любовь к химии проявилась внезапно, то ли с приходом молодой химички, ставшей у них классной, то ли под воздействием какого-то опыта, повлекшего… Стоп, стоп, стоп. Я опережаю события: рассказ о химии, об опытах и разрушениях, которые явились результатом любви брата к этой науке, еще впереди. А пока я просто остался на продленку…
Мне нравилось чувство свободы после сделанных уроков. Признайтесь, кто из вас не испытывал это чувство, когда уже в два часа дня, а то и раньше, все уроки сделаны, да еще и проверены учительницей? Уроки – это тяжкий груз у мало-мальски ответственных учеников. Желание сбросить его со своих плеч – вполне понятный мотив. Впереди целый день, который можно провести с друзьями на улице. А если еще уроки сделаны на день вперед? Ну, это просто шикарно! Учебники захлопнуты, тетрадки убраны в портфель. Сегодня я обещал ребятам прийти на футбольную площадку И УЖЕ приподнялся из-за парты…
– Последнюю задачу покажи, —сказала вдруг Любовь Георгиевна и чиркнула спичкой, прикуривая папиросу. Она встала из-за своего стола и, подойдя к окну, приоткрыла его. Любовь Георгиевна курила не просто много, а невероятно много. Урок продолжительностью сорок пять минут был для нее без папиросы непереносим. Но, чтобы не травить наши неокрепшие организмы, она всегда подходила к окну, облокачивалась на подоконник и выпускала дым наружу. Старалась выпускать. Успех этого действия целиком и полностью зависел от ветра. Но в классе все равно воняло дымом. Сейчас даже и представить себе невозможно, чтобы кто-то из учителей, да еще начальных классов, мог позволить себе курение на уроке. Не только руководство школы, а в первую очередь родительский комитет «съел бы заживо» этого педагога и добился бы отстранения его от работы, или как минимум долгой и неприятной разборки в районном отделе образования. А тогда с этим было как-то проще. Кроме того, Любовь Георгиевна была фронтовичка-медсестра, кавалер орденов Великой Отечественной, под огнем вынесшая на себе не один десяток солдат. Уважение к былым заслугам, да и неоспоримый профессиональный авторитет Любови Георгиевны позволяли окружающим не обращать внимания на такую слабость учителя-ветерана, как курение в открытое окно. С явным неудовольствием я открыл портфель, вновь достал тетрадку и пошел к ней.