– А ветры – это уж всем известно – оттого, что лес вырубаем. Да и этот друг-товарищ, я уж верно знаю, не одну просеку проломил. Так пойдём, пойдём, чего опять встали, косить надо.

Алёша почувствовал, что замёрз, обхватил себя руками и с радостью побежал за Емелей.

– Так она хлеб сама печёт?

– А как же, конечно, сама, она в магазине не берёт, только муку. Да ты разве не ел?

– Я не думал, что сама.

– Сама, сама. Деревенская баба всё сама может.

Алёша проснулся, но глаз открывать не хотелось.

С самой смерти Ивана Ивановича живёт Алёша словно в бреду, в полусне. Будто это он умер и лежит сейчас на мягких стружках в свежепахнущем деревом гробу, который они делали вместе с Емелей. …Емеля тогда, махнув рукой на измерения, пару раз ложился в гроб сам, устраивался поудобнее:

– В аккурат. Он меня сантиметров на десять дольше. В аккурат…

«Было ли это со мной? Было ли?» – спрашивал Алёша и, сам не замечая как, погружался в болезненные отрывчатые воспоминания.

…Конец деревенской улицы засажен черёмухами, тенистый. Разошедшийся, иногда поднимающий пыль ветер треплет, покачивает деревья, отчего их тени на земле, отделённые одна от другой ярко-светлымим промежутками, тоже пошевеливает.

Дрожа всем телом и ничего не в состоянии поделать с собой, Алёша идёт по дороге. Спешит неровным шагом к Емеле и Юрию, которых увидел ещё издали. Емеля, присев на корточки, как обычно что-то рассказывает, размахивая руками; Юрий стоит рядом склонив голову и рисует палочкой на дороге – слушает.

Алёша подошёл к мужикам, присел на корточки. На его приход почти не обратили внимания. Внутри у Алёши… гудит, отдавая в голову, он долго не решается, стараясь сдержать дрожь, зачем-то трогает ладонью тёплый песок на дороге, подкидывает его вверх так, чтоб подхватил ветер, и наконец говорит:

– Иван Иванович умер.

– Ты чего это сказал?! На днях только видел! Говорил, после операции всё лучше и лучше…

– Умер. Я проведать пошёл. По соседский. Почему, думаю, давно не заходит. То каждый день по несколько раз… Пошёл проведать, а он лежит на кровати… холодный…

Могилу копали на следующий день.

Солнечное утро. Поют птицы. Воздух свеж. На кладбищенском бору, среди крестов и оградок, игра теней. Чувствуется запах потревоженного перегноя.

С далеко раздающимся скрежетом и лязгом вонзают мужики в землю лопаты. Жёлто-серый песок вперемешку с камнями откидывают в сторону.

Пролёты набранной из штакетника оградки сняты со столбов и составлены к высокой сосне. Оградка новая, ещё не крашенная, её, по заказу Ивана Ивановича, делали совсем недавно. Обнесена оградкой могила матери, умершей несколько лет назад; предусмотрительно, по его же просьбе, оставлено место и для сына.

В могильщиках Алёша, Емеля и Юрий. Отпыхиваются при работе, изредка сдержанно переговариваются.

– Перекур! – командует Емеля и садится на землю свесив ноги в могилу. – Давай помянем мужика. – Дотягивается до тряпичной сумки с бутылкой водки и закуской. – Давай помянем, а? …Сегодня копаем мы, завтра нам…

Алёша и Юрий послушно садятся рядом с Емелей, тоже, как и он, свесив ноги.

Могила ещё не глубокая, не больше полметра, с боков её торчат перерубленные топором сосновые корни.

– А глаза у Ивана были голубые, как у тебя, Лёшка, – зачем-то вспоминает Емеля.

– Он ко мне часто приходил, соседи. Всё жаловался, что дом разваливается…

…Сделав могилу к сроку, положив поперёк её жердины, на которые будут ставить гроб, приготовив верёвки, расселись по земле, ждали, когда привезут покойника…

Задувает тёплый полуденный ветерок, погружающий в дремоту, опускающий отяжелевшие веки. Над кладбищем, залитым солнцем, не умолкает голос (срывающийся, иногда переходящий в конце фразы на фальцет) – это голос подвыпившего Емели: