БРОНЕВИК

У розового здания депо

С подпалинами копоти и грязи,

За самой дальней рельсовой тропой,

Куда и сцепщик с фонарем не лазит, —

Ободранный и загнанный в тупик,

Ржавеет «Каппель», белый броневик.

Вдали перекликаются свистки

Локомотивов… Лязгают форкопы.

Кричат китайцы… И совсем близки

Веселой жизни путаные тропы;

Но жизнь невозвратимо далека

От пушек ржавого броневика.

Они глядят из узких амбразур

Железных башен – безнадежным взглядом,

По корпусу углярок, чуть внизу,

Сереет надпись: «Мы – до Петрограда!»

Но явственно стирает непогода

Надежды восемнадцатого года.

Тайфуны с Гоби шевелят пески,

О сталь щитов звенят, звенят песчинки…

И от бойниц протянуты мыски

Песка на опорожненные цинки:

Их исковеркал неудачный бой

С восставшими рабочими, с судьбой.

Последняя российская верста

Ушла на запад. Смотаны просторы.

Но в памяти легко перелистать

Весь длинный путь броневика, который,

Фиксируя атаки партизаньи,

Едва не докатился до Казани.

Врага нащупывая издалека,

По насыпи, на зареве пожарищ, —

Сползались тяжко два броневика,

И «Каппеля» обстреливал «Товарищ».

А по бокам, раскапывая степь,

Перебегала, кувыркаясь, цепь.

Гремит великолепная дуэль.

Так два богатыря перед войсками,

Сойдясь в единоборческий дуэт,

Решали спор, тянувшийся годами…

Кто Голиаф из них и кто Давид, —

Об этом будущее прогремит.

Подтягиваясь на веревке верст,

Кряхтя, наматывая их на оси,

Полз серый «Каппель», неуклонно пер,

Стремясь Москву обстреливать под осень,

Но отступающим – не раз, не два, —

Рвались мостов стальные кружева.

А по ночам, когда сибирский мрак

Садился пушкам на стальные дула, —

Кто сторожил и охранял бивак,

Уйдя за полевые караулы?

Перед глухой, восставшею страной

Стоял и вслушивался, стальной…

Что слышал он, когда смотрел туда,

Где от костров едва алели вспышки,

И щелкнувшей ладонью – «на удар!» —

Гремел приказ из командирской вышки.

– «Костры поразложили, дуй их в пим!

Пусть, язви их, не спят, коль мы не спим!»

У командира молодецкий вид.

Фуражка набок, расхлебаснут ворот.

Смекалист, бесшабашен, норовист, —

Он чертом прет на обреченный город.

Любил когда-то Блока капитан,

А нынче верит в пушку и наган.

Из двадцати трех – отданы войне

Четыре громыхающие года…

В земле, в теплушке, в тифе и в огне

(Не мутит зной, так треплет непогода!)

Всегда готов убить и умереть,

Такому ли над Блоками корпеть!

Но бесшабашное – «не повезло!» —

Становится стремительным откатом,

Когда все лица перекосит злость

И губы изуродованы матом:

Лихие пушки, броневик, твои

Крепят ариергардные бои!

У отступающих неверен глаз,

У отступающих нетверды руки,

Ведь колет сердце ржавая игла

Ленивой безнадежности и скуки,

И слышен в четкой тукоте колес

Крик красных партизанов: «Под откос!»

Ты отползал, как разъяренный краб,

Ты пятился, подняв клешни орудий,

Но, жаждой мести сердце обокрав,

И ты рванулся к плачущей запруде

Людей бегущих. Мрачен и жесток,

Давя своих, ты вышел на восток…

Граничный столб. Китайский офицер

С раскосыми веселыми глазами,

С ленивою усмешкой на лице

Тебя встречал и пожимал плечами.

Твой командир – едва ль не генерал —

Ему почтительно откозырял.

И командиру вежливо: «Прошу!»

Его команде лающее: «Цубо!»

Надменный, как откормленный буржуй,

Харбин вас встретил холодно и грубо:

– Коль вы, шпана, не добыли Москвы,

На что же, голоштанные, мне вы?

И чтоб его сильней не прогневить,

Еще вчера стремительный и зоркий, —

Уполз покорно серый броневик

За станцию, на затхлые задворки.

И девять лет на рельсах тупика

Ржавеет рыжий труп броневика.

И рядом с ним – ирония судьбы,

Ее громокипящие законы —

Подняв молотосерпные гербы,

Встают на отдых красные вагоны…

Что может быть мучительней и горше