Мальчишки залезли в кузов, где лежали на дне лопаты. Присели на кyкорки, держась за борта, и машина покатила за село в карьер. Равнинное раздолье с этой стороны Степновки хранило следы давнишних природных катаклизмов – бугрилось и горбатилось увальчиками, разрезанными кое-где оврагами. Ухабистая дорога заставляла то и дело лязгать челюстями при очередном толчке.

Километрах в двух от околицы склон одного из оврагов был вскрыт, там в лучах предвечернего солнца матово блестели пласты белесой от ветра и жары глины. Именно сюда и привела грунтовая, еле заметная неопытному глазу проселочная дорога. «Зисок» крутнулся на площадке, сдал задом к стенке карьера и замер на месте. Мальчишки горохом ссыпались из кузова.

Стамбулыч открыл задний и левый борта, взял себе штыковую лопату и принялся рушить глиняную стенку, отваливая кусок за куском, благо пересохшая глина легко крошилась. Можно представить, что было бы здесь после дождя!

Ребята вслед за механиком начали кидать куски глины подборными лопатами в кузов. Поначалу дело двигалось споро, но когда пересохшие белесые пласты сменились влажными и коричневатыми, лопаты резко потяжелели. Пришлось загребать неполные черпаки. Покряхтывая и посапывая, набросали порядочную кучу. Стамбулыч поднял левый борт, чтобы глина не ссыпалась на землю. Теперь только двое ребят могли бросать глину в кузов, погрузка резко замедлилась, зато возникла возможность периодически отдыхать двум другим грузчикам. Тем временем механик закончил отваливать со стенки карьера пласты и сменил штыковую лопату на подборную. Ему ничего не стоило перекидывать глину через борта. Бугристые и жилистые руки Стамбулыча ходили поршнями, как у паровоза. Он даже и дымил не хуже локомотива, так как держал в зубах цигарку и ритмично, на броске, выдыхал очередной клуб сизого дымка сквозь щербатый оскал зубов.

– Баста! – объявил механик, когда машина основательно подсела на рессорах. – Тонны три накидали, да нас, мужиков, центнера на три будет. Айда обратно!

Стамбулыч поднял задний борт, закрепил его задвижками. Мальчишки покидали в кузов лопаты и, едва поднимая ноги с налипшей на тапочки вязкой сырой глиной, вскарабкались наверх. На сей раз аккумулятор не подвел, и двигатель завелся, как ему и положено, без помощи «кривого стартера».

Натужно воя на подъеме, грузовик выбрался из карьера и неспешно покатил к селу, на окраине которого чернели строения завода. Мальчишек, сидящих на куче прохладной глины, обвевал встречный ветерок. На ухабах основательно груженную машину плавно покачивало, глаза слипались. Говорить не хотелось. Лишь один виновник сегодняшней «одиссеи», Дробя, упрямо глядел вперед на вечереющую линию горизонта. Ему, начинавшему втайне от друзей пописывать стишки, все окружающее виделось в особом свете. Солнечный диск прямо на глазах утопал за дальней рощей на левом берегу степной речки, обегавшей неспешно село по кочковатой и маристой долине. Наконец самый верхний его краешек, брызнув напоследок лучами, скрылся из виду.

– Вот и солнце на хрен сéло… – меланхолически изрек Дробя, раскачиваясь кудрявой головой выше всех на куче глины и глядя на обычное вроде бы явление природы.

Ваньке слова Толяна вдруг открылись в их предметности, как если бы закатное светило действительно село на тот немаловажный мужской орган, который упомянул дружок. Он прыснул, аж из носа влага вылетела – цвета глины. Вообще-то Дробухе полагался солидный щелбан от каждого, кто слышал матючок и находился рядом. Таков был полюбовный уговор против матерщины. Но на сей раз то ли утомление навалилось от потрясений дня, то ли действительно каждый воспринял фразу Толяна в ее обнаженности. Железа заржал жеребенком, повалился на спину и так задрал ноги, что тапочки послетали. Горбоносенький Лешка мазнул свою швыркалку, глядя на них, икнул от восторга и тоже присоединил к хору свое хихиканье.