– А то! Чивани мне тоже так все время и говорит. Она меня всему учит. Она самая добрая, самая умная и самая старая в таборе. Ее все слушаются. Только от нее табаком ужасно воняет. Она курит и курит, курит и курит. Как это во сне еще не дымит своей трубкой.

Девчушка вприпрыжку бежала рядом, ведя Ленни за палец. Она была счастлива и с детской непосредственностью выбалтывала подробности таборной жизни так понравившимся ей людям.

– Пошли скорей. Солнце зашло, темнеть будет быстро. Женщинам и детям нельзя гулять, когда темно, нужно приходить в табор засветло. А то высекут. Если кто задерживается, сразу все мужчины собираются искать и не возвращаются, пока не найдут. Секут нещадно, но не до крови, конечно, а так, чтобы научить чувствовать время и не заставлять никого переживать. Мы же успеваем, да?! – Она вдруг забеспокоилась и заторопилась еще больше.

– Да, дорогая, да. Мы тебя в обиду не дадим. А где все остальные?

Из-за поворота выскочила гомонящая стайка цыганчат, пронеслась мимо них и скрылась далеко впереди в поднятой босыми ногами пыли, размахивая купленными буханками хлеба.

Они вышли на самый край города, за которым виднелись просторы ухоженных полей и заснеженные Альпы.

Уже давно двухэтажные кирпичные дома сменились одноэтажными, а те деревянными хибарами. Как раз возле них и располагался табор – несколько деревянных фургонов – домов на колесах. С распахнутыми дверями над приставной лестницей, окнами со ставнями со всех сторон, окрашенными яркой синей, голубой, зеленой, желтой краской. Не свежей, но и не облезшей.

Девочка выдернула пальчик, бросилась со всех ног вперед с восторженным воплем:

– Мама, мама, смотри, что у меня есть. Это они мне дали. Пусть у нас переночуют, а?!

У костра возле одной из кибиток возились с приготовлением пищи несколько цыганок. Над огнем был выставлен большой котел на треноге, видно, в нем готовилась еда на всех обитателей табора.

Женщины были одеты в одежду немецких крестьянок. Белые блузы из грубого полотна с широкими рукавами заправлены в длинные и широкие, до середины икр темно-коричневые юбки, поверх них черные фартуки, на головах платки, завязанные сзади. Все босые, с пыльными ногами. Недалеко копошились полуодетые беззаботные малыши.

На крик девочки обернулись все. Ленни и учитель учтиво поздоровались и встали в стороне.

Молодая женщина вскочила с ножом в одной руке и куском сала в другой. Ее лицо было столь же эмоционально, как у дочери. Радость от встречи с ребенком, ожидание увидеть, что же она принесла, легкая обеспокоенность при виде нецыган в таборе в такой час. Волны эмоций захлестывали ее и выплескивались на лицо, быстро сменяя друг друга.

Дочь подбежала к ней, обняла за колени, повертела перед ее носом монеткой, что вызвало у матери новую волну: удивление, восторг, жадность. А девочка уже вырвалась из ее объятий и бросилась к Ленни, схватила его за палец и потащила к другому, дальнему костру. Возле него, казалось, была наброшена большая куча яркого тряпья, из-под которой вилась тонкая струйка дыма, медленно поднимающаяся вверх спиралями в безветренном, стоячем, еще горячем воздухе. А над ней возвышался огромный белый ангел. Его внимание было сосредоточено на вновь прибывших.

– Чивани Агнес, чивани Агнес, – зазвенел в воздухе восторженный голосок девочки.

Приближаясь к самому колоритному пятну в таборе, Ленни различил в нем пытливые, пронзительные, черные глаза.

Старая женщина сидела неподвижно, обхватив руками колени и уткнувшись в них лицом, но заслышав голос, по всей видимости, своей любимицы, подняла глаза, исподлобья бесцеремонно и с нескрываемым интересом рассматривала гостей. И именно к ней девочка нетерпеливо и настойчиво тянула Ленни, без конца дергая его руку. Ангелы всех троих уже радушно приветствовали друг друга.