Ленни пригляделся. И вправду, они были везде, но к ним не приближались, оглядывались, интересовались, но даже не пытались подступить.

Дальше дорога вывела их к главной достопримечательности захолустного городка – собору в стиле барокко, с высокой башней с часами и колоколами, звонящими каждый час.

На его паперти сбились кучкой немногочисленные нищие, рассчитывающие получить деньги у отмаливающих свои грехи более имущих грешников. От их вида и запаха начинало тошнить, и душу заполняла не жалость, а отвращение и подспудное желание не видеть их протянутые трясущиеся, но требовательные руки, и не слышать многоголосый хор фальшиво-жалобного нытья.

Странную, по невысказанному мнению, пару неместных прохожих они пропустили мимо себя молча, проводили внимательным взглядом затекших, воспаленных глаз. Было отмечено, что эта парочка хотя и бедна, но не до крайней нужды, не голодна и абсолютно здорова. Цыган они никогда не трогали, зная, что одно из их основных занятий – профессиональное попрошайничество, и боясь их проклятий на свою уже и так проклятую жизнь. А сила и уверенность, сквозящие в лице и походке мальчика, заставляли опускать глаза, избегать прямого взгляда.

Чивани мельком глянула на нищих и прокомментировала:

– Хотя мои соплеменники и не брезгуют попрошайничать, могу с абсолютной уверенностью сказать, что милостыня плодит нищенство, убивает чувство собственного достоинства и желание работать. Нужно давать деньги только тем, кто хочет выкарабкаться из ямы безнадеги, и кому действительно это поможет. Хотя… лишь бог знает, кто выберется.

Они прошли уже было мимо ступеней храма, когда от толпы отделился один жалкий, хромой, вонючий нищий, возраст которого не определялся из-за корки грязи на коже, споро заковылял к ним на палках, приспособленных под костыли.

– Такие сами на милостыню живут, – хрипло заметил кто-то из попрошаек, вызвав понимающие ухмылки. Толпа ожила в ожидании потехи.

Но нищий догнал чивани и крепко уцепился за руку с янтарным перстнем и что-то мычал, исказив и так безобразное лицо.

– Ты думаешь, она тебе этот перстенек отстегнет? – Толпа уже забыла о роли несчастных оборванцев, благо в такую жару ни один сердобольный прихожанин не мог стать свидетелем их болезненного веселья и начала потешаться вовсю.

Нищий приложился к руке лбом, пришамкивая, загундел просительно и слезно:

– Мать, прости меня, грешного, прости ты меня глупого, ради бога, мать.

«Что? Мама?! Она его мать?!» – Вихрем пронеслись вопросы в голове Ленни. А толпа изгалялась в остроумии:

– Похоже, он ей в любви признается.

– Ты что это перепутал цыганчу с Девой Марией?!

– Ха-ха-ха, с Марией Магдалиной до прихода Спасителя.

– Ох, и хороша… цыганская душа.

Толпа оборванцев уже истерично гоготала, хрюкала и ржала, плюясь и скаля беззубые, зловонные рты. Нечасто им выпадал случай поиздеваться над кем-то, всегда было с точностью наоборот. Забыв на пару мгновений боль, чесотку, обиды, словоблудием они завистливо мстили за себя и свою немощь, за паскудное существование отбросов общества.

Чивани начала раздраженно выдергивать кисть из цепких рук. Толпа уже улюлюкала.

– Она тебе отказывает? Проси настойчивей!

Нищему, чтобы встать на колени пришлось отбросить палки. Он не устоял на одной ноге, неловко плюхнулся на землю, пополз на карачках за не останавливающейся цыганкой, хватая ее за пышные юбки.

– Мать, прости, прошу тебя, не уходи, не простив меня. Скажи же хоть что-нибудь.

Чивани молча пыталась вырвать свои юбки из его не таких уж и бессильных рук. В ее лице слились воедино гнев, боль и решительность. Нищий уже не полз, а волочился по земле, не отпуская юбок, забавляя недоброжелательных насмешливых наблюдателей.