– Ладно, не журись! Устал я просто, – снисходительно улыбнулся Лёнька.

– А я тебе пол-яблока дам. Хочешь? – пошла на мировую Танюшка. Она протянула ему аккуратно обгрызенное яблоко, от которого действительно осталась почти половина. Уговаривать мальчишку не было нужды и уже через мгновение зеленый бок фрукта захрустел у него меж зубов. Танька удовлетворенно хихикнула и рукой поправила растрепавшуюся косичку. Все же ей удалось вновь завоевать его внимание.

– Лёнь, а можно я тебя спрошу о чем-то?.. – Ее бледные, почти не тронутые летним загаром щечки вдруг залились ярким румянцем.

– О чем? – сглотнув, удивился парень.

– Леня, а ты на мне женишься, когда вырастешь? – Теперь и все лицо ее сделалось пунцовым.

– Ух ты, какая шустрая! Я ж еще не выучился, профессию не получил, – важно ответил Лёнька, сменив гнев на милость. Он сейчас действительно мечтал о своей будущей взрослой жизни. Мальчикам его возраста всегда свойственно мечтать. Он слышал рассказы мужиков и старших парней, собиравшихся на конюшне у хромого конюха Прохора, о дальних морских походах, больших и красивых городах, высоких горных перевалах, южных республиках с пальмами и верблюдами и северных бескрайних ледяных пустынях. Он любил вечером, накормив скотину, загнав коров и кур в хлев, сделав уроки, в одиночку забраться под крышу конюшни и, закопавшись в сено, подолгу слушать пьяную болтовню деревенских мужиков, пока мама не начнет звать его от калитки. В три прыжка он соскакивал со своего уютного «насеста» и, проскользнув сквозь обветшалый плетень, оказывался в доме, позади матери. Еще через мгновение он уже возникал в окошке:

– Мам! Я здесь, дома. Ты чего?

– Ух, шельмец! Я тебе… – Она беззлобно грозила сухим костлявым кулачком. Всегда была готова потрепать и поколотить если не за проделки, то для профилактики. Однако убедившись, что парень переделал все вечерние дела по хозяйству, доверенные ему, успокаивалась и сменяла свой родительский гнев на материнскую милость. Акулина не знала, что такое нежность, ласка, поцелуи, и поэтому максимум, на что была способна, – потрепать Лёньку за непослушные вихры и почти нежно толкнуть в спину. Мальчишка тоже не понимал, что такое любовь. Отец не успел согреть его сердце и зародить в сыне ответное чувство, так как умер слишком рано. А нечто новое и особенное, не похожее на обиды за побои и наказания, появилось впервые, когда Акулина вдруг тяжело заболела. Вместе с навернувшимися слезами где-то глубоко возникало необъяснимое щекотание и дрожь, от которых хотелось разрыдаться в голос и прижаться к единственной маме. И не отпускать. Пусть лупит. Пусть дерет. Пусть! Пусть! Только бы быть с ней. Только бы не бросила. Только бы она не оставила его в жизни одного…

С девчонками Лёнька держался нарочито серьезно и холодно. Запомнил подслушанный когда-то на конюшне рассказ Петьки-боцмана, деревенского ухаря и гуляки, который был так прозван за некогда недолгую службу на речном буксире. Он любил громогласно порассуждать надтреснутым простуженным баритоном:

– С бабами завсегда надо строго! Хочешь, чтоб прикипела навсегда, – не замечай ее. Ну, делай вид, что не нужна она тебе сто лет. А коли сама заглядывается и заигрывает – гони от себя. Но не до конца. В самый отчаянный для нее момент – удиви ее! Раз, и цапни ее за плечи, сгреби в охапку и целуй…

Дальше Лёнька не расслышал, так как мужики-слушатели загоготали и шумно перебили рассказчика, да и мамка уже дважды позвала его от калитки. Так и не узнав, что же надо делать после поцелуев, он убежал домой.

Следуя нехитрой Петькиной науке, Лёнька так поступал и сейчас с прилипшей к нему востроносенькой, но симпатичной Танькой. Блаженные минуты отдыха и мечтаний он не хотел расходовать на глупые Танькины расспросы о свадьбе-женитьбе.