В последнее время всё изменилось. Бабушка больше не стояла у окна с биноклем, решив, видимо, что Лёвушка уже не объявится. А Маруся ещё ждала, но разговоров об отце не затевала, просто представляла, как раздастся звонок в дверь, и на пороге возникнет он, высокий и кудрявый, с лукавой улыбкой, шутками… папа.

Мужчина за столом не улыбался, и кудрявым не был: глубокие залысины, кряжистая фигура, тёмные, рабочие руки, глубоко посаженные глаза под кустистыми бровями. Мама бросилась к Марусе, стала расстёгивать пальто, снимать сапожки, прямо здесь, в комнате. И Маруся увидела, какая мама красивая, как у неё блестят зубы в вишнёвой помадной улыбке. И никто Марусю не ругал, что ввалилась не раздеваясь, и это было необычно и тревожно. Потом мама подвела Марусю к незнакомцу и сказала: «Вот, Маруся, это дядя Саша». Вот как, его тоже зовут Саша, как папу! И Маруся ничего не ответила, отвернулась и побежала мыть руки.

Тётя Женя в своём нарядном платье «цвета увядшей розы» по-быстрому накрывала на стол: шпроты, купленные к ноябрьским, бабушкины знаменитые пирожки с капустой «на скорую руку», а из холодильника со словами: ну, по такому случаю… бутылка водки. У них дома водку не пили, одна тётя Женя по праздникам выпивала стопку, всегда залпом, приговаривая: «Ну, поехали». Но никто никуда не ехал, и бутылку убирали в холодильник до следующего случая. Как правило, лечебного, когда нужно было растереть или банки поставить.

А тут бутылка целая, и все, довольные, подсаживаются к столу, Маруся забирается к маме на колени и вдруг замечает у дяди Саши на пальце татуировку «САША». Она уже видела похожую у дяди Пети, соседа снизу, когда он ремонтировал бабушкину швейную машинку, и даже спросила: зачем всем знать, как вас зовут? А он ответил: это чтобы не перепутали. Где и с кем его могли перепутать? Тогда дядя Саша должен бояться, что мама его перепутает с папой.

Потом все ели, выпивали рюмку за рюмкой, дядя Саша не отставал, и всё говорил маме: «Ивановна, ты давай, доставай из мешка». И эта «Ивановна» – так маму никто не называл – и эти перекрёстные взгляды поверх Марусиной головы, и готовность, с которой мама кинулась поднимать солдатский вещмешок, вынимая промасленные свёртки, благоухающие чем-то копчёным, – всё было новым, и мама была новой, совсем другой.

Возможно, они уже поженились, неприязненно подумала Маруся и спрыгнула с маминых колен, села рядом с бабушкой и тогда уже спокойно поела привезённых вкусностей. Мама становилась всё веселее, обнимала дядю Сашу за шею и говорила что-то смешное, так что все буквально заливались, только Маруся не смеялась и даже не вникала в смысл маминых слов. Она страдала. Очень хотелось зареветь во весь голос: папа, ну где ты, приезжай за мной! – но Маруся молчала и даже не точила слёзы. Нельзя при чужих.

Первое сентября, долгожданная школа, пожилая учительница Марьиванна с крошечным бардовым бантиком рта и тонкими, удивлёнными бровями, тридцать незнакомых мальчиков и девочек – всё это разом прервалось, не успев втянуть Марусю в новую школьную жизнь. Уже в начале следующей недели она должна была ехать в санаторий, в Ушково. Путёвку предложили прямо накануне заезда. Горящую, сказала бабушка, и они два дня провели в поликлинике, сдавая анализы и обходя врачей.

В этой суматохе Маруся почти не видела маму. У дяди Саши в Ленинграде оказалась сестра, и они ночевали там, иногда забегая вечерами. Потом Маруся уехала в санаторий, а когда через два месяца вернулась, мама и дядя Саша уже поселились в подвале на шестнадцатой линии, куда мама устроилась работать дворником.