Ираклий Петрович замахал руками.

– Замолчи! Прошу тебя! Всё исправится, обязательно исправится! Очень скоро…

И выбежал из душевой, пнув ненароком по дороге некстати попавшийся под ноги тазик.

– Который месяц уж исправляется! – крикнула ему вслед Зинаида Павловна. – Конца и края не видно…

И тут сквозь шум воды услышала она мелодичный звон бронзового колокольчика, что висел у входа в их семейную лавку, что занимала половину (самую подходящую для торгового дела, на оживлённую улицу выходящую половину) их дома.

– Ираклий, приди в себя! – потребовала Зинаида Павловна. – Зайди в лавку! Срочно туда зайди и спроси человека, что ему нужно. Я не могу бросить детей! И набрось рубашку, не смей принимать покупателя в майке.

Собственно говоря, это был не покупатель.

Это был дилер. Мирон Савельевич Бурцин.

В промежутках между мелким попрошайничеством и работой грузчика в аэропорту Мирон ещё и приторговывал местными снадобьями и лечебными травками, распространяя их среди падких на экзотику туристов, заскочивших по случаю в Нараку и готовых на ходу купить целебные корешки и листья, которые Мирон с сочинёнными им лично молитвами и заклинаниями продавал им за скромную, но при том в долларах рассчитанную плату.

С Зинаидой Павловной Годецкой и супругом её, Ираклием Клементовичем, рассчитывался Мирон по факту продажи.

Репутация Мирона среди мелких торговцев и местных попрошаек была тверда и безупречна. Даже торговцы дурманящей смолкой давали ему иногда товар на реализацию без предоплаты. Правда на сумму не более, чем в пятьсот долларов.

Видимо, полагали, что пятьсот долларов Мирон отработает по любому.

То есть, по всякому.

Мирон, впрочем, и без того работал по всякому. Брался за всё и с одинаковой охотой.

Сейчас он пришёл к Годецким за новой партией товара.

– Сорок пять долларов за прошлую партию, – сказал Мирон и высыпал кучу смятых бумажек на прилавок. – Две банки с ведической малью толкнул в аэропорту. Как говорится, не отходя от тележки.

Мирон был взволнован и дышал часто, сбивчиво.

– Две туристки, прямиком из Москвы на чартере. Я местным прикинулся, благо загорел до смуглости. Балакал на ломаном английском, насилу уломал… Но купили!

Взглянул победно на Ираклия.

– Сорок пять? – переспросил Ираклий Клементович.

– Пятнадцать – мои, – поспешно заявил Мирон. – Их я себе и оставил. Сразу отложил, чтобы не считать потом. Чего их считать, если они уже мои? Остальные ваши. Сорок пять. Как договаривались…

– Свои, твои,.. – меланхолически-задумчивым тоном протянул Ираклий Клементович, перебирая машинально смятые долларовые бумажки.

Мирон посмотрел на него пристально и, перейдя на шёпот, спросил:

– В семье нелады, Клементыч?

Хозяин вздрогнул и, посмотрев искоса на Мирона, быстрым движением смахнул деньги в кассовый ящик.

– Хорошо всё, хорошо, – начал было Ираклий Клементович, но потом осёкся и махнул рукой.

– Вообще – плохо, – выдохнул он. – Беда, Мирон… Ругаемся всё, ругаемся… Зинаида совсем нервной стала, да и у меня сердце не на месте.

В иные времена он бы на слова Мирона никого внимания не обратил бы, да и вообще, пожалуй, общаться бы без крайней нужды не стал.

Но иные времена давно прошли, и давно уже Ираклий Клементович утратил былое высокомерие по отношению к тем, кого ещё несколько месяцев назад считал «лузерами и простофилями». Теперь же, будучи и сам неудачником и в глубине души отчасти с этим смирясь, готов он был и Мирону внимание уделить, и не только корысти ради.

Хотелось ему теперь же, сию минуту хоть с кем-нибудь поговорить, а иной компании, кроме Мирона, не была, да и, пожалуй, быть теперь не могло.